Большие неприятности - Маркуша Анатолий Маркович - Страница 29

Все великие утверждают: учиться надо весело! Образование должно быть радостным.

Увы, мой недолгий путь в науку отмечен слезами и резко отрицательными эмоциями. И вот почему: самое начало омрачило, во-первых, насилие: учись, учись, учись! И, во-вторых, недоверие: врешь, а ну, покажи... я проверю!..

При этом мне столько раз повторяли: лентяй, бездарь, балда, осел, дубина... что в конце концов я уже созрел, чтобы махнуть на себя рукой — ну, что делать, если головой не вышел? Не все же умными родятся, не у каждого способности... И спас меня случай, может, и не совсем случай, но так или иначе мне повезло.

В нашей общей квартире жил человек, которого все считали не вполне нормальным. Между собой называли его Инженер. Почему — не знаю. Работал он то ночным сторожем, то на подхвате в магазине и объяснял, что ему нужно свободное время для изобретательской деятельности.

Было ли у него на самом деле высшее образова­ние, понятия не имею. Странности, безусловно, были. По утрам, например, он имел обыкновение расхаживать по квартире в трусах и босиком. Ему пытались говорить, что так, мол, неприлично, неуважительно к окружающим. Он спрашивал:

 — Почему? Предположим, мы на пляже. Тру­сы — те самые. И что?.. Проходят?! Условности, чепуха...

Что именно изобретал странный сосед, не знаю, но, как мне теперь кажется, он был одержим идеей бесколесного транспорта. Сегодня это вовсе не безумие, а тогда телега без колес абсолютному большинству людей представлялась полной несусветностью. Вот этому человеку я многим, очень многим обязан. А началось с пустяка.

Изгнанный из комнаты, я торчал на кухне. Жалел себя, едва не ревел... Почему? Пытался наточить ножницы, а они перестали резать. Мне сказали: «Ты безрукий, Колька. Что ни схватишь, то испортишь... И никто не просил! Разгильдяй, все равно чем заниматься, лишь бы не учиться... Уши оторвать надо... Балбес! Пошел вон, с глаз!»

И я оказался на кухне.

Вышел сосед. Долго мыл руки над раковиной, шуруя скрипучей щеткой. Неожиданно, не обора­чиваясь, спросил:

 — Причина в чем?

 — Ножницы, — сказал и показал я, — резали, а теперь не режут.

Он молча взял из моих рук ножницы, пощелкал, провел пальцем по лезвиям и хмыкнул:

— А угол?

— Чего? — не понял я.

— Угол заточки? Не ведаешь — семьдесят два градуса?! — И он повел меня в свою холостяцкую берлогу, где научил точить ножницы.

При этом он говорил много и нескладно, но... удивительно, как ни странно, дельно.

 — Спроси: почему? Пойми, потом работай. Яс­но?.. Не знаешь — узнай... Нет у кого... мозгуй и пробуй. Не вышло — почему? Думай! Картошку чистить просто, а пол мыть, а дрова колоть, а лапти плести? Умеешь — просто, а нет — не дай бог!..

После истории с ножницами я стал заходить к соседу (родители этих посещений не одобряли). И должен признать, он не только многому научил меня, но, и это, пожалуй, главное, прочно заложил в мальчишескую голову убеждение: человек может все. Понять. Узнать. Решить. Может — сам.

Если очень захочет и если четко определит, чего ему надо и зачем.

Я взрослел, а сосед вроде не старился: отношения наши становились ближе, понимание росло. Он много раз помогал мне решать задачи по математи­ке, случалось, и по физике...

Я вполне доверял Инженеру и не считал его ненормальным. Максимум — странноватым. Од­нажды признался:

— Хочу в авиацию идти. — Никому не признавал­ся, а ему сказал.

— Форма нравится? — неприятно ощерился Ин­женер, показывая свои желтые кривые зубы.

По правде, я обозлился, пожалел, что разоткро­венничался, и тоже ощетинился:

— Нравится! А что — плохая форма? — И, выдер­жав паузу, добавил: — Но мне нравится не только форма. Где еще такое сочетание умственных и физических усилий, как в авиации?

— О-о-о! Разговор! — сразу изменившимся то­ном откликнулся Инженер. — Искать гармо­нию — занятие. Для человека! Только не очертя голову!

— Почему очертя голову? — не сообразил я, что он имеет в виду.

— Обыкновенно: в военное училище метишь?

— Да-а.

— А в аэроклуб? Сначала! Понюхать... проверить взаимность?

— Чего проверить?

— Ты в авиацию хочешь, а она? Может не признать... Способности есть ли? Летный талант? Ты — не знаешь, я — не знаю... И никто не зна­ет... Методом проб и ошибок осваиваем жизнь... А цена? Соображать надо: рубль вложил — два взял!

И он убедил меня.

Когда позже я уже собрался нести заявление в аэроклуб, сосед сказал посмеиваясь:

— Желаю тебе... отравиться!

— Что-о-о? — вытаращил я глаза.

— Авиацией отравиться... наповал... На всю жизнь! Иначе не стоит начинать.

По нержавеющей авиационной привычке я про­сыпаюсь без будильника. Глаза открываются в то самое время, какое я назначил, хотя открываться им не хочется.

Рань-ранища необыкновенная. Улицы вымер­шие, машины только штучные, и асфальт еще прохладный, даже пылью почти не пахнет...

Собираюсь и выхожу на площадь Маяковского.

Начинаю точно с того места, с которого когда-то давным-давно мы начинали под водительством пионервожатой Лены, — со ступеней концертного зала Чайковского.

Да, я решил два раза в неделю — по вторникам и пятницам — проходить Садовым кольцом, полный круг...

Для чего? Чтобы не заплывать жиром, чтобы двигаться: нет надежнее средства против дряхле­ния — и чтобы доказать самому себе: Абаза кое-что еще может!

Только не думайте, пожалуйста, будто я сильно стараюсь продлить пребывание здесь, ну-у... в вашем обществе, на земле. Знаю: от смерти не уйти, никому еще это не удалось... А вот сделать так, чтобы не болеть, я надеюсь и верю, в моих силах.

И какая вообще это глупость, связывать понятие молодости с числом прожитых лет! Разве в годах дело, разве не бывает двадцатилетних стариков и семидесятилетних юношей?

Вся штука в потенциале души! В способности двигаться, удивляться, искать, радоваться, разоча­ровываться и не переставать надеяться. А потенци­ал рождает динамика.

С этим: «Да здравствует динамика, никакой ста­тики!» — я и выхожу на старт.

Когда-то первый этап был у нас этапом молча­ния. Теперь все кольцо предстоит пройти в молча­нии: разговаривать не с кем.

Иду ровным, неспешным шагом, вглядываюсь в дома, припоминаю, какие были в годы моего дет­ства, а какие — моложе меня.

Интересно, раньше в этом доме жили Форту­натовы.

За последние пятьдесят лет Митьку, то есть Дмитрия Валериановича, я встречал всего дважды.

Первый раз вскоре после войны. В школе устро­или тогда вечер «Нагни фронтовики». Увидел и не сразу узнал. Тощий он был, прихрамывал, звеня медалями. Вроде в войсках связи служил. Собирал­ся учиться в институте, только в каком — не запом­нил я.

А потом, лет через двадцать, он вдруг позвонил, заехал ко мне и сразу начал:

 — Припадаю по дикому поводу к твоим стопам! Один сын у меня — Серега. Вздумал лезть в авиа­цию, недоумок. Только ты можешь его отговорить. Силой авторитета. Сделаешь — на всю жизнь долж­ник...

Поглядел на Фортунатова. Стал он упитанным. Костюм хороший, ботинки по последней моде. И вообще — благополучие из него лучилось, спокой­ная уверенность в себе и своих связях. Едва ли терзали человека сомнения — вот только с сыном, Сережей, незадача вышла.

Никаких чувств к Фортунатову я в себе не обнаружил. Вообще, мне казалось, что пришел не Митька, а... его отец, тот, что был владельцем бывшей барской квартиры, с высокими лепными потолками, с дверьми, блестевшими зеркальными стеклами, и неисчислимым множеством мебели в комнатах.