Большие неприятности - Маркуша Анатолий Маркович - Страница 17

Поначалу Галя была крайне оживлена и стара­тельно развлекала меня новостями (будто мы не виделись года три), а потом, неожиданно потускнев, стала говорить что-то, на мой тогдашний взгляд, совершенно несусветное:

— Я знаю, Коля, у тебя ко мне никакого насто­ящего чувства нет... — Помолчала. Наверное, ждала возражений. Но я так растерялся, что ничего не сказал, не нашелся. — И понятно! Толстая, урод уродом, никакого самолюбия... — Она опять помол­чала. — Но я хочу, чтобы ты знал, Коля, если когда-нибудь и для чего-нибудь я тебе понадоб­люсь, только свистни...

— Или ты собака? — спросил я с фальшивым изумлением.

— Вот именно! Собака. А что? Собака — друг человека. Ты подумай, Колька, и человеку без собаки — плохо, и собаке без человека — невозмож­но. Собака без человека озверевает... Ты согла­сен — буду за собаку?!

А часом позже выяснилось: пока сидели в траве, у меня из карманов бесшумно и, разумеется, бес­следно повыкатывались все монетки. А так как крупных купюр не было с самого начала, то в итоге оказалось: нашей общей наличности не хватает даже на два билета метро...

— Поезжай, — сказал я Гале, — поздно. Мама бу­дет ругать.

— А ты? — откровенно удивилась Галя.

— По долинам и по взгорьям, — попытался про­петь я, — шла дивизия вперед... Ну, и так далее, я — пешком...

Галя посмотрела на меня, будто впервые увидела, и ничего не сказала. Пересчитала еще раз всю наличность, улыбнулась:

— Слушай, нам всего-то пятачка не хвата­ет. — Тогда билет метро стоил тридцать копе­ек. — Сейчас выберу душку-военного и попрошу...

— Чего попросишь? — не сразу сообразил я.

— Пятачок.

— Да ты в уме? — бурно запротестовал я. По понятиям, внушенным мне с молодых ногтей, просить считалось абсолютно безнравственным.

Мещанин считал себя бесконечно выше, благо­роднее самого лучшего нищего. И неудивительно: своей духовной нищеты он просто не созна­вал...

Пока я бесполезно морщил лоб, делая вид, будто стараюсь что-то придумать, найти выход из поло­жения, Галя подошла к военному со шпалой в петлице и вежливо сказала:

 — Извините, можно у вас попросить пять копеек?

Военный смешно притормозил, резко качнув­шись на длинных, обутых в хромовые сапоги ногах, козырнул Гале и осведомился:

— Именно пять?

— Если можно, именно пять... Не хватает...

— Держи! — И он протянул Гале две монет­ки — двух- и трехкопеечную...

Мы ехали домой. Галя, кажется, тут же позабыла о своем «подвиге», а я переживал: ну, что это за мужчина, позволяющий своей... девушке, даме...

И тут мысль почему-то перескочила на дру­гое — но Галя сама сказала: я твоя собака...

Конечно, попрошайничать, клянчить, вымогательствовать... — батюшки, сколько, оказывается, на свете этих гнуснейших слов! — отвратительно и стыдно, но... моя «собака» готова на все.

Мы доехали до площади Маяковского и тихонько пошли по улице Горького, пока не свернули в полутемный переулок. Здесь, перед самым расста­ванием, сам того не ожидая, я скомандовал:

 — К но-ге! — и похлопал себя ладонью по бедру.

Сначала Галя не поняла. А потом, когда до нее дошло, она прижалась боком к моему боку и пошла со мной шаг в шаг...

Я видел ее опущенную голову, видел напряженно следивший за мной, чуть прищуренный левый глаз...

Свинья я, свинья! Ведь ликовал.

У подъезда серого, надстроенного дома я небреж­но поцеловал Галю в лицо — ткнулся куда попа­ло — и поспешно ретировался...

Ее письмо разыскало меня на фронте. На конвер­те живого места не было — штампы, сопроводитель­ные надписи, чернильные подтеки. Письмо было от Гали и шло ко мне почти год.

Так я узнал: она окончила ускоренный курс медицинского... вместо фронта, как мечтала и рас­считывала, получила назначение в сельскую боль­ничку... Жизнь тяжелая... Кругом одни клюквенные болота. Деревенька маленькая, глухая... Ко всему: над головами то и дело самолеты летают, нагоняют тоску... Тоска, как клей.

«Хоть бы узнать, что ты жив, — писала Галя, — я боюсь самолетов и не могу вообразить, как ты, при твоем характере, сможешь удержаться в этой ду­рацкой авиации. И вообще — г-на войне...»

Странно — письмо Гали больно меня задело. По­казалось обидным. Что она понимает в авиации? А кстати, и во мне?

А еще меня заинтересовало дважды упомянутое название деревни — Жужа. Определенно, я где-то встречал это странное буквосочетание — не жук, не жаба, а Жу-жа, жу... жа...

Неопределенность — наказание. Во всяком слу­чае, для меня.

Видел я где-то... голову на отсечение даю, видел: Жужа. Видел? Но если видел, значит, на карте... Я развернул свою потрепанную полетную пятикилометровку и принялся прочесывать ее — с севера на юг, потом с запада на восток.

В конце концов я нашел эту Жужу. Она лежала в восьмидесяти семи километрах севернее нашего аэродрома на излучине безымянной речки, в районе болотистом и бездорожном, охваченная широким полукольцом лесного массива... Была там церковь. Дворов в деревне, если верить карте, насчитыва­лось девяносто. Далась мне эта Жужа! Что мне в ней?

Ну, учились мы с Галей в школе... допустим, между нами что-то намечалось... детское, наивное. Все это — прошлое!

Конечно, прошлое.

Было... а потом исчезло, рассеялось, раствори­лось, слиняло, уплыло... О чем думать? Думать, мечтать, ждать, предполагать, сочинять... врать... заполаскивать мозги... Как много на свете слов. Для чего столько?..

А тут мне подвернулось слетать в штаб армии. На По-2.

Я любил эту безобидную керосинку — сама, мож­но сказать, летала, только не мешай. И снижаться позволяла, как ни одна другая машина, и приты­каться, если надо, на любом пятачке. Золотой был «ероплан».

На обратном пути из штаба армии пришло мне в голову: если уклониться градусов на тридцать вправо, то, не слишком увеличивая общую даль­ность полета, вполне можно выскочить на Жужу...

Зачем? Ну-у, так, поглядеть... Врешь! Глядеть там не на что. Себя показать хочешь. Допу­стим — себя. Так что?! Ничего...

Жужа оказалась еще меньше, чем представля­лась по карте. Одна улица. Полуразрушенная цер­ковь. Школа. Административное здание... Крыши тесовые, черные... Оконца крошечные. Словом, чего говорить, — сплошная северная унылость, усу­губленная диким запустением. А улица широкая. Проспект. Снизился. Прошел метрах на десяти, разглядел — ровная улица, столбов нет и проводов нет.

Ну и что? Ничего. При необходимости вполне можно приземлиться. Поглядел на часы. Время позволяет.

Проверил остаток горючего... А ветер? Отличный ветер: дымок точно вдоль улицы тянет... не сильно. Сел. Двигатель, понятно, не выключал. Прибежали мальчишки.

— Жужа?

— Жужа!

— Кто доктор? Где?

— В район уехала, за лекарствами. Муж: — здесь. — И предложили с охотой скликать мужа.

— Военные на санитарной машине приезжа­ли? — спросил я. — Титаренко, полковник, был? (Все это я придумал по ходу дела.)

— Не было! — хором ответили ребята.

— Спасибо, ребята! Полечу искать дальше. Сча­стливо!

И улетел.

На сорокаминутное мое опоздание никто в полку не обратил никакого внимания: По-2! Ветром могло сдуть...

А я, как нетрудно догадаться, помалкивал и про себя радовался — с неопределенностью покончено!

Жужа — та самая. У Гали — муж. Вопросов ника­ких нет и быть не может.

Но тут я ошибся.

Дней через пять из штаба воздушной армии поступила в полк телефонограмма. «Самовольное отклонение от маршрута, посадку на улицу в Жуже оцениваю пятью сутками ареста. Получите подроб­ное объяснение у Абазы...» И подпись — начальник штаба...