Время крови - Ветер Андрей - Страница 44

– Я не умею ничего другого. Я вырос на приисках.

– Ты умеешь быть охотником, ты вполне мог бы жить, как живёт Медведь. – Иван указал рукавицей на Эсэ. – Скажи мне, Медведь, тебе нужно золото? Нужно ли тебе вообще что-нибудь из того, ради чего живём мы? Я говорю «мы», то есть белые люди, европейцы, русские…

– У меня всё есть, – откликнулся погонщик. – Золото мне ни к чему. Когда нужно что-то, я могу взять.

– Что ты имеешь в виду под «взять»? Ты разбойничаешь, что ли? – допытывался Иван.

– Когда на человека нападают, он говорит, что на него напали разбойники. А нападавший говорит, что у него была нужда, не было мочи терпеть, и разбойником себя не считает. Сказать можно разное. Когда мы стреляем дичь, мы думаем, что так надо. Но звери так не думают. Они считают нас убийцами и разбойниками.

– А ты себя как называешь?

– Я воин, я охотник. Я должен уметь точно пускать стрелу и пулю, бесшумно ходить, незаметно уносить то, что мне нужно.

– Убивать и воровать, – заключил Селевёрстов. – Для чего же ты живёшь? Есть у тебя цель, мечта?

– Сейчас ищу человека, – неохотно сообщил Эсэ.

– Где ищешь? Здесь? В тайге?

– Так ты за этим нанялся ко мне? – поднял голову Галкин, вдруг вспомнив беспокойное шептание Алёны про исходившую от Эсэ опасность. – Ты ищешь его среди моих людей, не так ли? Кто же тот человек? Зачем он тебе?

– Отомстить хочу. Меня гонит месть.

– Хорошенькое дело. – растерялся Иван и похлопал Эсэ по плечу. – Ну, найдёшь ты его, и что дальше? Приходилось ли тебе уже лишать человека жизни?

Эсэ промолчал, затем посмотрел через плечо на Ивана и негромко произнёс:

– Мне тяжело от крови.

Несколько минут они ехали безмолвно. Затем Иван беспокойно спросил:

– Тяжело от крови? Нужно ли это понимать как «да»? На тебе есть человеческая кровь?

– Послушай, я думаю, что ты смеёшься над нами, – заговорил Галкин. – А если нет, то я уж и не знаю. Должно быть, ты ненормальный. Ни Тунгус, ни Якут никогда не скажет, не признается белому человеку в том, что его руки запятнаны кровью.

– Я и не признался. Я лишь сказал, что мне тяжело от крови, – спокойно ответил Эсэ. – Я привык стрелять в зверей. Я убиваю их, чтобы добыть пропитание. Другие убивают, чтобы получить мех для продажи. Я так не делаю. Я беру только то, что нужно мне самому. Я не убиваю лишнего, ибо эта кровь тяготит.

– Коли ты не убиваешь лишнего, отчего же тебе тяжело? – ухмыльнулся Александр.

– Когда бьёшь зверей, душа не беспокоится. У зверей можно попросить прощения. Так или иначе, но убивать заставляет нужда, – рассуждал Эсэ, не обращая внимания на слова Галкина. – А когда стреляешь в людей, то бросаешь их без пользы, ими кормятся только волки и вороны. Эта кровь давит на сердце. Да, у зверей можно испросить прощения, а у человека нельзя. У всех оленей один дух, общий. У всех волков один дух. У всех медведей один дух. Застрелив, к примеру, лося, я прошу прощения у лосиного духа, и он не обижается на меня, он понимает мою нужду. Так устроен мир. Но у каждого человека свой дух, и этим мы отличаемся от зверей. Лишив человека жизни, я не могу выпросить у него прощения. В человека стрелять тяжело. Человек не прощает.

– И много ли на твоей совести человечины? – продолжал допытываться Александр.

– Кровь одного – уже много, – ответил Эсэ. – Один убит или десять – какая разница?

– Если ты не врёшь, Медведь, и тебе на самом деле тяжело от содеянного, тогда я не понимаю тебя. Зачем же ты хочешь отомстить кому-то?

– Месть – это путь, – откликнулся тихо Эсэ. – Каждый выбирает свой путь сам. Меня гонит вкус крови во рту… Не хочу больше говорить об этом.

– Саша, – Иван толкнул Галкина в бок, – ты слышишь? Не о такой ли свободе ты мечтаешь?

– Он дикарь, – ответил Галкин. – Я не намерен никому пускать кровь.

– Неужели? А Ефим? Я собственными глазами видел, как Белоусов разделался с ним. Это же убийство, и в здешней глуши никто не судит вас за такие кровопролитные поступки. У вас тут самый настоящий… беспредел. Какая же ещё воля нужна тебе? Чем мешают тебе законы государства? Ты давно не живёшь по ним. Я тебя, пожалуй, не понимаю и признаюсь, что мне порой делается страшно в здешнем обществе. – Он замолчал, одолеваемый мрачными мыслями, затем снова заговорил: – Я думаю, что Медведь не боится признаться в своих преступлениях, потому как, во-первых, для него это вовсе не преступления, а во-вторых, он знает, что вы все, кто с оружием в руках ходит, ничем от него не отличаетесь.

– Что же ты, Иван, меня в преступники записываешь?

– А разве Ефима не должны вы были убить здесь? Признайся. Зачем вы с Белоусовым взяли его с собой, когда последнее предупреждение истекло в Олёкминске? Ты же знал, что он обязательно сорвётся. Ты знал, что за это ты застрелишь его. Должно быть, тебе нужно было это для того, чтобы застращать остальных рабочих?

– Ты несёшь полную чушь, Иван. – Галкин неохотно отвернулся.

***

Подъезжая к зимовью, они увидели достроенный дом.

– Наконец-то! – обрадовался Галкин. – Теперь будем жить в настоящем тепле.

Рабочие уже размещали свои вещи в подсобном помещении. Эсэ не выказал никаких эмоций по поводу большого деревянного дома. Распрягши оленей, он сразу пошёл к амбару проведать своих лошадей.

– Сразу видать человека, – понимающе кивнул Галкин. – Конь для него не просто тварь о четырёх ногах. Я наблюдал за ним украдкой. Он два раза в день осматривает коня, выводит его, разминает. Уважаю и люблю таких людей. Вот увидишь, он сейчас отправится выгуливать своих скакунов, даже не отдохнув с дороги. И только потом пойдёт в чум к огоньку.

– А я сразу к печурке, – сказал Иван. – У меня ноги не двигаются от мороза.

– Ну как вы тут? Без происшествий? – Галкин нежно обнял ближайшего из рабочих.

– Всё в норме, Лександр Афанасич. – Бородатая физиономия расплылась в улыбке. – А как там у них? Живы-здоровы?

– Видели только перевалочную стоянку. Белоусов там, Аким и Алёнка с мужем. Правда, ни мужа её, ни Бориса мы не дождались. Они ушли на Амгу проведать рабочих. Думаю, через несколько дней Белоусов сам появится у нас… Я гляжу, вы начали уже обустройство?

– Помаленьку вносим вещички.

– По этому поводу я сегодня даю добро на весёлую пирушку. Разрешаю откупорить водку.

– Ура Лександру Афанасичу! Ура празднику!

– Иван, сделай одолжение. На тебе ключи от сундука. Принеси штук пять бутылок водки и с кухни прихвати бутылку сиропа.

Ночь была шумной. За длинным деревянным столом собрались все жители зимовья. Присутствовали и Тунгусы, с удовольствием угощаясь с общего стола кусками чёрного шоколада. Эсэ больше налегал на оленину и чёрный домашний хлеб, посыпанный солью.

Пару кусков он посолил особенно густо и отложил их, чтобы отнести своим лошадям. Лакомились в ту ночь и огурцами из кадки. Когда повар торжественно объявил, что у него приготовлен сюрприз, и подал солёные огурцы, на него посыпалась беззлобная брань.

– Где ж ты раньше их прятал, скупердяй?

– В кадке с самого нашего приезда лежали. Потом грянули морозы, огурцы все и смёрзлись. За внешний вид огурчиков вы уж не взыщите.

Он выставил тарелку с грудой каких-то мелких зеленоватых кусков.

– Это что такое?

Оказалось, что, замёрзнув в кадках, огурцы теперь ломались при малейшем прикосновении к ним. Повар попытался разморозить их перед печкой, вырубив кусок смёрзшейся массы топором, но при размораживании выходило так, что с одной стороны кусок огурца был горячим, с другой оставался ледяным. Тогда он плюнул на внешний вид блюда и выставил то, что было в наличии, каким бы неприглядным оно ни казалось. Впрочем, все остались очень довольны.

– Предлагаю сдвинуть наши кружки за успешное завершение первого этапа экспедиции! Дом отстроен на славу. Теперь здесь жить да жить.

– Дёрнем. Эх, отвыкли уже от горькой. А вкусна, проклятая, ох вкусна!