Время крови - Ветер Андрей - Страница 37

– Господи, какая красота! – вырвалось у Селевёрстова.

Не прошло и пяти минут, как по всему зимовью рассыпалось сотни полторы животных. Клубы пара заполнили воздух над стоянкой.

– Откуда же они? – не переставал задавать вопросы Иван. – Почему не боятся нас?

– Домашние, – растолковал Белоусов. – Слышь, бубенцами гремят.

Только тут Иван понял, что общий гул, производимый копытами животных, был пронизан звуками бубенчиков и колокольчиков, которые мотались на шеях большинства оленей. На некоторых оленях Селевёрстов заметил большие вьюки. Очень скоро показались и олени с седоками-погонщиками.

– Ха, русский, здравствуй! – приветствовали погонщики рабочих зимовья, спрыгивая с оленей и привязывая их к деревьям. Их широкие лица светились искренней радостью, и не было в них ни малейшего намёка на усталость от длительного перегона.

– А вот и Тонги, – сказал Белоусов, указывая на приехавших Тунгусов, – легки на помине.

Рабочие собрались вокруг погонщиков, говоривших по-русски с грехом пополам, и между ними завязался, несмотря на определённый языковой барьер, оживлённый разговор. Многие из рабочих никогда не видели оленей и теперь с любопытством оглядывали животных с раскидистыми рогами, гладили их, щупали рога и мех. Но особенное внимание привлекла к себе приехавшая девушка-Тунгуска. На вид ей было не более восемнадцати лет, зато стоявший возле неё муж явно приближался годами к шестому десятку.

– Тебя как звать, девка? – смеялись рабочие.

– Алёна, – с улыбкой отвечала девушка, скаля белые зубы, кутая голову в платок и усердно пыхтя курительной трубкой.

– Вишь ты! – смеялись рабочие. – Глаза раскосые, узкие, а имя наше носит!

– Хорошенькая она, – кивнул Галкин, подначив локтем Селевёрстова в бок, – и стройненькая.

– Это она-то стройная? – удивился Иван словам приятеля. – Да она на бочонок похожа. Ты только посмотри на неё.

– Эх ты, гусь столичный. Если бы на тебя столько же одежды навьючить, сколько на ней сейчас, ты бы вообще превратился в колобок. А на лицо она просто красавица, если сравнивать её с большинством Тонгов.

– Саша, почему вы Тунгусов зовёте Тонгами?

– Для простоты. На самом деле они ведь Тонгусы, а не Тунгусы, как принято говорить, – ответил Александр. – Это слово, видно, сочетание якутских слов «тонг», то есть «мёрзлый», и «ус», что означает «род». Якуты называют словом «мёрзлый» всякого человека, кто не умеет говорить по-якутски. Правда, теперь Тонги говорят по-якутски, может быть, даже лучше, чем на своём родном наречии.

– Они мирные или как? Не разбойники? Не опасно ли с ними рядом? – продолжал расспрашивать Иван.

– Теперь-то уж мирные, – крякнул Белоусов из-за плеча Галкина. – Но в былые времена русские с ними сильно рубились. И Якуты давали тут всем жару, и прочие поганые. А сейчас, конечно, они мирные, хотя всё равно дикие. Что же до разбойников, так они среди любого племени встречаются. Разве ж русский человек не берётся от случая к случаю за нож и топор? Помню, лет десять тому объявился возле Галкинского прииска какой-то человек. Рабочие покой потеряли, а конторские служаки особенно. Ни днём, ни ночью нельзя было в одиночку на дорогу выйти. Грабил и убивал, окаянный. Но попался-таки мне…

– Осудили его?

– Афанасий Поликарпович, царство ему небесное, велел вздёрнуть его на месте. Я прямо у дороги и пристроил его на дубочке, чтобы народу виднее было смотреть.

– Повесили? Как же так? Без суда? – не поверил Иван, но, увидев совершенно спокойные и даже деловито смотревшие на него глаза Белоусова, понял, что с ним не шутили. – Как же так?

– А вот так. – Казак обвёл пальцем вокруг своей шеи и указал рукой вверх.

***

Эсэ оставил в качестве платы за гостеприимство в селении Тунгусов одно из ружей и одну лошадь русских. Рыжую кобылу он взял себе как вьючную. Тунгусы не хотели брать лошадь, отказывались от подарка.

– Ясачные люди спрашивать будут, где взял её, – опустил глаза старик. – Что я скажу им?

– Тогда убей её и пусти на мясо, – ответил Эсэ.

Помимо своей винтовки, висевшей за спиной, у него имелось также двуствольное ружьё с изрядным количеством боеприпасов. Оружие никогда не обременяло Эсэ. Всё это он пристроил поверх тюков на рыжей кобыле.

Две недели минуло с тех пор. С каждым днём становилось заметно холоднее. Но Эсэ не тратил времени на сооружение шалашей, он обходился медвежьей шкурой и заячьей подстилкой, укрываясь с головой и совершенно не ощущая холода. Якут не спешил, но, выросший в тайге и познавший её тайны, он ехал весьма быстро, несмотря на глубокий снег.

Как-то раз до него донёсся издалека звук песни на два голоса. Пели русские. Пели на отдыхе. Мелодия была весёлая, слов же он не разобрал на расстоянии. Смеркалось. Ночь опускалась быстро. По левую руку от него тянулась почти совсем застывшая Олёкма. До того места, откуда можно было поворачивать к перевалу между долиной Олёкмы и долиной Амги, оставалось не более десяти дней, и русские, горланившие песню, могли иметь отношение к интересовавшему Эсэ отряду. Якут двинулся дальше, ориентируясь на голоса. Он не хотел подходить к ним слишком близко, так как не знал, сколько людей сидело подле костра, дым которого он уже учуял. Пели два человека, но могли быть и другие.

Эсэ искал русский отряд, в котором находился сын убийцы Человека-Сосны. Мать-Зверь сказала ему во сне, что отряд будет находиться на перевале между Олёкмой и Амгой, но больше никаких уточнений. Как выглядела жертва Эсэ? Каким образом узнать его?

Перед молодым воином стояла нелёгкая задача. Решив прикончить этого неизвестного ему человека, Эсэ вынужден был уничтожать всех светлокожих людей, которые могли иметь отношение к тому отряду. Знай он нужного ему человека в лицо, он не стал бы убивать всех подряд. Но он никогда не видел свою жертву и не знал имени.

Песня оборвалась, голоса зазвучали спокойнее. В таёжной тишине слышалось теперь даже потрескивание костра. До людей у огня оставалось не более ста метров, Эсэ различал жёлтое мерцание пламени меж древесных стволов. Он мягко соскользнул с седла и взял в руки колчан. Передвигаться следовало очень медленно. Ноги ступали настолько осторожно, что даже снег не хрустел под мягкими подошвами тёплых этэрбэсов. Этэрбэсы были сшиты из оленьей шкуры, а подошва сделана из тюленьей кожи, которую Эсэ постоянно покупал у кочевавших к Ледовитому океану охотников. Эта высокая, как чулки, обувь являлась не только незаменимой защитой от холода, но была также лёгкой и эластичной и не стесняла движений человека.

Эсэ опустился на колени. У костра он разглядел только два человеческих очертания. Чуть подальше стояли три лошади, на снегу лежали тюки. Значит, русских было действительно двое. Две лошади верховые, одна вьючная. Откуда и куда держали они путь?

Эсэ затаился, услышав хруст снега сбоку. Из мглы появился контур третьего человека. Это был Тунгус на лыжах.

– Эй, Сафрон, – позвал один из русских, – хватит снег топтать, садись щи хлебать.

– Моя ставь охрана от волка, – серьёзно ответил Тунгус.

– Чего он там делает?

– Колдует. Всякую ночь ставит какие-то палочки вокруг ночлега, – пояснил второй русский. – Говорит, что знает заговор против волков. Чёрт знает что творится на белом свете…

– Мне довелось видеть раз, как один шаман вылечил русскому охотнику сломанную ногу. Перелом был открытый, крови много, кость торчала. А он набросил шкуру поверх перелома, помял там руками и принялся в бубен стучать и песни петь. Когда шкуру с ноги сбросил, то нога была совсем целёхонька. Это я собственными глазами видел, вот тебе крест!

– Брехня, не верю, – крякнул другой.

– Я тебе верно говорю.

– Пустое. Крестят их, крестят, обращают в нашу веру, а они всё колдовством норовят заняться. Чудной, одно слово, народ. Зачерпни-ка мне ещё чайку. Хорошо, что у нас вдоволь чая.

– Хорошо, что мы скоро доберёмся до Олёкминска. Как ты думаешь, Прохор, сколько людей сбежит от Галкина? Сколько не сдюжит?