Время крови - Ветер Андрей - Страница 29

Чича кивнул. Якуты знали, что у каждого шамана было звериное воплощение, которое было принято называть Матерью-Зверем. Это воплощение звали любовно матерью не потому, что звериное воплощение было женского пола, а по той причине, что из него рождалась сила шамана, в нём же таилась и душа шамана. Зверь был бесплотным духом, но раз в году он мог появляться на земле. И тогда зверь-душа совершал удивительные вещи. Матери-Звери разных шаманов нередко вступали в ожесточённые схватки между собой, иногда они лежали, сцепившись, в продолжение нескольких месяцев и даже лет, не будучи в силах одолеть друг друга.

Олень был Матерью-Зверем Бэса, и он явился во плоти, чтобы отомстить человеку, выстрелившему в оюна. Именно так Чича оценил всё происшедшее. Возможно, он ошибался.

Оюн издал едва слышимый вздох и закрыл глаза, его морщинистое лицо застыло. Бэс, известный шаман из рода Оленей, могучий и непоколебимый Человек-Сосна, которого страшились не только сородичи, но и люди из других племён, закрыл глаза и умер.

Чича провёл весь день в сборах. Прежде чем отправиться домой за сыном Бэса, Чича одел неподвижное тело наставника и туго спеленал его кусками кожи. После этого он не без труда поднял покойника на дерево и густо обложил хвойными ветками. Бубен, как было велено, Чича оставил на том самом месте, где оюн упал, сражённый пулями; он установил шест и повесил бубен на его верхнем конце.

Неделю Чича добирался на лыжах до зимовья Оленьего рода, что давно было обустроено на берегу Мутного Ручья. Три конусообразных жилища, сложенные из толстых жердей, стояли на заснеженном обрыве и на фоне тёмного леса выглядели игрушечными, хотя высотой каждое из них было около десяти метров. Позади конусных строений стояли немного покосившиеся от времени прямоугольные бревенчатые амбары с двускатными крышами, из которых доносилось мычание коров. Чуть дальше виднелся низкий квадратный дом, напоминавший формой усечённую пирамиду, на плоской крыше которого возле дымившейся трубы играли две большие лохматые собаки. Завидев Чичу, псины радостно залаяли.

Якут, обессилевший не столько от долгого пути, сколько от терзавших его воспоминаний, ввалился в хорошо протопленный дом и грузно опустился на ближайшие деревянные нары. Обитатели дома приветствовали его дружным гулом.

– Где Медведь? – устало спросил Чича и сбросил с себя меховую шапку. Освободившись от лямок большой походной сумки, он покопался в ней и бережно достал длинный кожаный мешок, испещрённый мелкими рисунками.

– Что случилось? – подошёл к нему человек с длинными волосами, затянутыми сзади в косу. Ему едва ли исполнилось двадцать лет, но жёсткие складки возле рта свидетельствовали совсем не о мальчишеском характере; на подбородке ясно различалась татуировка синего цвета, выполненная в форме треугольников. – Почему ты вернулся один?

– Эсэ, твой отец велел передать тебе его оюнскую сумку. – Чича протянул юноше мешок.

Сына Человека-Сосны звали Эсэ, что в переводе на русский язык означает Медведь. Весть о кончине отца Эсэ встретил молча, лишь тёмные глаза его будто бы закричали, вспыхнули чёрным огнём, затем потускнели, сделались мрачно-матовыми. Все, кто присутствовал при этом, уверяли потом, что в помещение будто проникла волна ледяного холода, даже огонь в очаге колыхнулся и едва не затух.

– Сила, которой был наделён твой отец, не помогла ему. Пули, выпущенные русским, сразили его.

– Кто же был тот русский? – спросил Эсэ. – Зачем отец вызвал его туда своим бубном?

– Я не знаю его имени, я не видел его прежде. – Чича развёл руками. – Но Бэс сказал, что ненавидел того русского… Послушай, твой отец сказал, что его кости должны лежать на Волчьем Холме.

– Да, – кивнул Эсэ, – он не раз говорил мне, чтобы я отвёз его туда после его смерти.

Эсэ двумя руками взял шаманский мешок отца и поднёс к груди. Теперь эта длинная кожаная сумка, наполненная магическими предметами, принадлежала ему.

– Да будет так, – он медленно закрыл глаза, – завтра же ты поведёшь меня к телу моего отца, а после я отправлюсь к Волчьему Холму.

Эсэ был настоящий оюн. Он без труда подражал голосам всех птиц и зверей и умел предсказывать погоду, даже не глядя на небо. Но самым главным его качеством было то, что он иногда ни с того ни с сего впадал в транс и тогда начинал вещать от имени невидимых духов. Голос Эсэ делался неузнаваемым, на лице проявлялись чужие черты, в глазах отражалась бездна пугающего неведомого мира, куда могли проникать из людей только шаманы. Когда с Эсэ случалось такое, он обязательно описывал какую-нибудь опасную ситуацию, в которой должен был очутиться кто-то из близких родственников. Он рассказывал, в чём именно заключалась опасность и как её можно избежать. При этом он никогда не помнил ничего из сказанного им и не переставал удивляться тому, что пересказывали ему другие.

– Ничего страшного, – потряхивал он длинными волосами. – Пусть я ничего не помню, важно, что вы слышите и помните это. Некоторые охотники из числа ходивших промышлять вместе с Эсэ утверждали, что неоднократно были свидетелями того, как он, сидя у костра и ведя спокойную беседу, внезапно обрывал разговор и будто превращался в камень на несколько минут. Все, кто видел его в такие минуты, говорили, что вся его фигура становилась тогда сосредоточением повышенного внимания. Эсэ вслушивался, но его уши не имели к этому никакого отношения. Он слушал что-то внутри себя. Его глаза смотрели при этом так, как если бы он двигался по чьим-то следам, оставленным на влажной земле. Затем он вскакивал, словно подхваченный беззвучным ураганом, и молча мчался куда-то, схватив лук со стрелами. Вскоре он возвращался и звал товарищей:

– Я свалил оленя, пойдёмте разделывать его.

– Как тебе удаётся сразу отыскать дичь? – спрашивали у него.

– Мне указывает голос, – отвечал Эсэ. – Он говорит, куда мне нужно немедленно пойти, и там я вижу оленя или косулю. Голос ведёт меня. Но я должен всегда спешить, ведь голос быстро пропадает, я могу не успеть за ним, и тогда дичь уйдёт.

– Чей же это голос?

– Хозяин леса подсказывает мне.

Эсэ обладал всеми нужными качествами, чтобы стать могущественным оюном. Если бы он твёрдо выбрал путь шамана, то достиг бы таких высот, какие не снились никому из его народа. Но чрезмерно вспыльчивый характер, неукротимый нрав и неуёмная жажда действий сводили к нулю все его задатки. Он предпочитал заниматься разбоем на дорогах, нападать на купцов и сборщиков ясака,[4] уводить чужой скот, а не развивать в себе способности шамана. На сородичей своих он взирал немного свысока, считая их существами вялыми и бесполезными.

– Якуты должны быть не только скотоводами, но и воинами! – пылко упрекал он их. – Вы же похожи на жалких рабов. Неужели не слышите вы в своих сердцах зов предков? Вы стоите на коленях перед белыми людьми. Они не перестают унижать вас, а вы только и умеете терпеть. Сколько это будет продолжаться? Разве не осталось в вас гордости?

– Русские давно пришли сюда, – отвечали ему соплеменники, – они правят в наших краях. Теперь уж ничего не исправить.

– Вы превратились в трусливых псов, – продолжал Эсэ, – ни в ком из вас не вижу я воинской силы. Вы говорите, что русские и другие белые люди пришли сюда давно. Но разве это означает, что они должны быть хозяевами здесь и что мы обязаны платить им ясак? Эта земля всегда принадлежала нам! Поднимите головы! Проснитесь!

Но сородичи не хотели отзываться на призывы Эсэ. В их сердцах давно уже не осталось места для войны, для ненависти, для протеста. Они жили покорно, не сетуя ни на что. Они боялись слов Эсэ. Человек-Сосна тоже осуждал их за безволие, никогда не жил на одном месте, беспрестанно бродяжничал где-то. Он тоже не уставал говорить о воинском пути. Якуты боялись этих слов, так как чувствовали скрытую за ними неведомую стихию, казавшуюся им даже более страшной, чем колдовская сила оюнов. Кроме того, они не понимали, о какой свободе вещали Эсэ и его отец. Разве не вольны они были в любое время ездить где угодно? Для чего им становиться воинами? Да, они платили русским подати и тем самым отнимали у себя самих часть добычи, но это стало неотъемлемой стороной их существования. Зачем же бороться против того, с чем они давно смирились?