Кольцо «Принцессы» - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 77

Потом они сели по-семейному за стол, и Герман набросился на домашний сыр с перцем и ветчину, изготовленную лично отцом. Вообще-то эти продукты были не типичные для тверской деревни, никто там ничего подобного не делал, обходились пищей простой, без всякой переработки, но после войны в глухих деревнях появились сосланные из западных областей прибалты и немцы. Говорят, они и научили местных. Те же, как водится, превзошли учителей и стали делать деликатесы со своими поправками, из экологически чистого сырья, и батя гнал теперь свою продукцию колбасного цеха за рубеж.

Матушка вдруг спохватилась, достала из сумки термос с молоком и каравай черного хлеба, испеченного в своей печи. Правда, молоко уже не было парным, и хлеб за дорогу остудился, причерствел, но это был тот самый бальзам, пролитый на душу...

А батин голос создавал полное ощущение, будто они сидят дома – не в районном центре где-то в Забайкалье, чуть ли не во дворце, а в родной деревне, в старой бревенчатой избе.

– Я тебя научу, как делать. Ты их не особенно-то слушай, сейчас в людях правды не найти, врут, изгаляются. Были мы тут у врача твоего, толстый такой человек... Говорит, ты под дурака закосил, чтоб пенсию тройную получить...

– Да ведь не правда это, – вступилась мать, – придумал он...

– Погоди, мать! Если тебе положена тройная – не отступай, бери тройную!

– Он еще летать будет! – запротестовала и замахала руками матушка. – Что городишь-то? Какая пенсия – молодой парень! Это он по себе судит, врач-то. Он бы пошел, а Германке что на пенсию уходить? Пусть летает!

– Я ж не против! Но если признают болезнь – бери тройную, Герман! Говорят, вы за один полет столько здоровья сжигаете, сколько топлива – одинаково. Этот харю наел в госпитале, сидит на земле и дохнет от зависти – кто-то больше его пенсии получит! Не отступайся, Герман, если что, дави! Суды все продажные, но встанешь на своем – никуда не денутся.

– Чему ты учишь, Петя? Ему еще летать – не перелетать...

– Мам, там черемуха на Пожне цветет? – перебил их Шабанов. – Я же к вам собрался, а Ужнин вызвал...

– Как же не цветет? Нынче особенно сильно цветет, аж голова кружится, как выйдешь на берег.

– А вы где больше обитаете, дома или в райцентре?

– Сейчас больше дома, сынок. В прошлом году снова корову взяли, двух поросят растим...

– Который час? – вдруг спохватился батя. – Я же договорился пойти на склады, машины посмотреть... С этим, как его? Ну фамилия такая...

– Харин, – подсказал Герман.

– Ну, Харин! Я побежал, а вы тут сидите! Ужинайте без меня, не ждите. Я как чуял – печать с собой взял. Если что, договор заключим...

Когда отец убежал, матушка помолчала немного, подняла отчего-то виноватые глаза:

– Плохи дела у нашего отца, – проговорила тихо. – Хорохорится он, да что толку?.. Маслозавод и впрямь вернул, но разграбили его, все оборудование продали, одни стены стоят, все заново начинать. Это какие силы надо, чтоб поднять?.. Итальянцы и правда были, посмотрели, кефиру попили, что я сама дома сделала, и уехали. Там денег надо много, чтоб запустить, потому и отдали назад... И автобазу тоже растранжирили, одни гаражи, машин-то нет.

Стройиндустрия в упадке, цеха стали разбирать, плиты развозят... Может, и поднимет, да ведь сразу увидят и снова отнимут. Ты ему как-нибудь мягко скажи, чтоб не мучился. Изба у нас есть, корова, свиньи... Посидели бы тихо, пожили в удовольствие. А то ведь не жизнь – страх один. Стреляют, бомбы взрывают, а деньги, какие появляются, на одни судебные издержки уходят. А отцу нравится! Говорит, вот настоящая работа! Совсем стал как больной...

– Это у нас наследственное, – вставил Герман.

– Нет, ты подумай-ка что делается! – вспомнила матушка. – Эти итальянцы приглашают к себе! Хотят поставить самым главным специалистом над всей молочной промышленностью. Ладно, грех говорить, ведь не образованный, дурак дураком, но они-то куда смотрят? Нет, им подавай отца и все тут! Начнут сами молоко квасить – не идет, все простокваша получается. Руки, говорят, нужны его. Ведь что он делает с ними – да смеется! Он этих всяких кисломолочных продуктов ведь сам напридумывал. И названия им дает – ряженка «Шабаниха» или кефир «Махолет». Недавно еще один рецепт зарегистрировал: варенец «Подъемная сила». Дурит он их, Германка, стыд и сказать! Ходит-ходит и вдруг спрашивает: а чем, мол, наша бабка-покойница ребятишкам пупочную грыжу лечила? Ага, щавель в молоке варила, кровохлебку жгла и пепел сыпала, сушеную пергу добавляла... А ну-ка, мать, сделай-ка пробный образец! Я сделаю, он покушает, сутки подождет, к организму прислушается и говорит: подмешай еще укропного масла немного, и когда закисать станет, подмолоди свежими сливками. Да чтоб сливки были обязательно от красной коровы. Теперь я при нем как лаборант... Итальянцы эти пробуют – диву даются, а вроде умные люди.

– И надолго вы в Италию собрались?

– Говорит, пока на три года, там видно будет.

– Это уже окончательно решено или как?

– Согласие дал, поеду, говорит, ума наберусь. Бумагу подписал, деньги большие вперед взял, значит, окончательно... Мол, поправлю дела, назначу хорошего директора и поедем... Ой, как не хочу! По мне, так лучше бы вернулись в деревню и жили... А отец язык не учит, говорит, раз пригласили, пускай по-русски говорят со мной. Мне приходится учить, и тайно от него – ругается... Ведь обманут! Станут за спиной шушукаться по-своему, сговариваться, и обманут... Может, ты на него подействуешь? С этой надеждой ехала. Убеди ты его итальянский выучить. Долгое ли дело? Я так через три недели уже и разговаривать стала... Вот жизнь какая пошла, Германка! Мы тем кефиром раньше больных телят отпаивали, а им не жить, не быть, производство наладить надо, чтоб итальянцев отпаивать. Больные они там, или что, ты не знаешь?

Говорила она, будто ручеек журчал, и успевала еще угощать, подкладывала, подсовывала, как всегда, вместе с домашней пищей наполняя душу умиротворением и радостью.

– Ты ешь, ешь! – между разговором вставляла она. – Знать бы, что поедем, нового сыру сварила. А то собирались спешно, в один день, взяла, сколько было. Но ничего, приедем домой, сварю, посылку соберу и пошлю.

– Да не надо, мам, – отнекивался Герман. – В такую даль посылать! Обойдусь...

– Нет уж, обязательно пошлю. От своей коровы, из родных мест... Все не так тосковать будешь. А то ведь уедем в Италию – кто пришлет?

Самое главное, на ее вопросы до поры до времени не требовалось отвечать. Конечно, родителям уже поведали о катастрофе его самолета, и мать внутренне была напугана, однако, давно привыкшая к причудам своих мужчин в семье, оказалась подготовленной и к такому обороту, и теперь никак не выдавала своего страха. Она тут же рассказала страшную тайну, что командир части вызвал их с одной целью – подействовать на сына, убедить его, чтоб не оставлял службу и перестал бы нести вздор об иных мирах и прочих несуразностях, которые ему помешают в жизни. И чувствовалась, что матушке любопытно узнать, что же приключилось с Германом на самом деле, однако она и этого чувства никак не выдавала, точно так же, как своего страха. А Шабанов тоже не мог задавать прямых вопросов, чтоб не напугать еще больше, хотя подмывало, и мать это почуяла, сама потянула ниточку разговора.

– А я почуяла, с тобой что-то не ладно, – осторожно промолвила она уже на улице, когда, так и не дождавшись отца, пошли гулять по парку. – То собака завоет ночью, то сон приснится... Однажды не вытерпела, взяла у отца телефон... Этот, без проводов...

– Мобильный?

– Ага. И стала звонить в часть. Праздники майские были, никого на месте нет. Кое-как добилась, сказали, в командировке ты, будешь через неделю. Я вроде поуспокоилась, а тут журналистка приехала...

– Журналистка? – боясь выдать любопытство, переспросил Герман.

– Ну!.. Отец итальянцев на охоту повез, уток пострелять. Какой-то катер наняли и поплыли, а мне велел баню истопить и ждать. Я и жду сижу. Вышла на крыльцо, смотрю – лодка по реке плывет, белая, красивая...