Высшей категории трудности - Яровой Юрий Евгеньевич - Страница 2

Да, это было там, в долине Соронги, на пятый или шестой день, когда сквозь низкие тучи, из которых беспрестанно валил снег, пробилось солнце. Там я видела такой же ослепительный свет. Я отчетливо вспомнила, как, увидев луч, с трудом пробившийся сквозь замерзшее окошко, я встала, прошла к двери и распахнула ее настежь.

Я едва устояла на ногах. От слабости, от боли в глазах, от холодного воздуха и еще — от такого же ослепительного света. Я сделала шаг, кто-то за мной закрыл дверь, я оперлась о стенку и зажмурила глаза. Глазам было больно, и я заплакала. Это не были слезы отчаяния, которые душили меня позже, в больнице и дома. Тогда, на Соронге, я плакала просто от света…»

2

«Я плакала просто от света…»

Страница кончилась. Я перевернул, листки выскользнули из рук и рассыпались по столу.

— Ничего, я сложу их сам, — сказал Новиков и ладонями сбил листки в пачку. — Вы понимаете, почему она написала письмо?

— Мужество очевидца?

— Нет, — покачал головой Новиков, — больше. Она признала себя виновной.

— Но разве следствие не закончено?

— Следствие давно закончено. В конце концов, нового она открыла немного. Гораздо важнее, что признание в виновности она сделала сама, добровольно. Я оказался прав в этом предположении, — усмехнулся он, — Вы помните наш последний разговор, там, в лагере?

Новиков подравнял листки и вложил в конверт. Поймав мой недоумевающий взгляд, он сказал:

— Подождите. Главное вы знаете. Я был уверен, что она напишет. Как видите, не ошибся.

Он держал письмо в руке, не убирая его в стол и не отдавая мне.

— Когда вы уезжаете?

— Сегодня, — ответил я.

— А как вам понравился Кожар? Я имею в виду летний, — опять усмехнулся он. Положил конверт на стол, снял очки и извлек из кармана носовой платок. Без очков он выглядел усталым и даже голос его звучал как-то иначе — глухо и равнодушно. — Зимний Кожар вы уже видели… Вы ведь у нас второй раз?

Да, в этом городке я второй раз. Деревянные, несокрушимые дома с крытыми дворами, скрипучие деревянные тротуары, пыль на дороге, пыль на траве и деревьях— летом Кожар мне не понравился, ему не хватает полярного колорита — сугробов, обледеневших дорог и тяжелого инея на ветвях. Только синеющие на горизонте горы напоминали о той, что это Приполярный Урал.

Я приехал по делу, не имевшему никакого отношения к той первой командировке, — и вдруг телефонный звонок из прокуратуры в гостиницу. Звонил Новиков. Мы с ним не виделись полтора года, и, естественно, его голос я не узнал. «Я хочу побеседовать с вами по делу, связанному с Раупом…» — Только после того, как он произнес «Рауп», я сообразил, кто со мной разговаривает.

Прокуратуру я нашел без труда. Нашел и кабинет с табличкой «Прокурор г. Кожара Новиков Н. В.». В кабинете было душно и накурено, хотя, насколько я помню, прокурор не курил.

Новиков. Он почти не изменился — тот же синий мундир с блестящими пуговицами, те же очки без оправы в виде эллипсов на бледном узком лице. Та же ироническая улыбка в уголках рта…

Мы обменялись обычными в таких случаях фразами о здоровье, о работе, поговорили о наших общих знакомых. Потом Новиков взял лежавший перед ним конверт и вынул из него пачку твердых листков, видимо, вырванных из блокнота и исписанных мелким почерком.

— Вы помните Васенину? На днях я получил от нее письмо…

И я прочел это письмо, точнее, начало письма…

— … значит, Николай Васильевич, хотя следствие и закончено, вы по-прежнему ищете виновных в этом деле?

— Если говорить точнее, — я ищу истину. С моей точки зрения, вина Васениной не так уж велика.

— Знаю. По вашему заключению, главным виновником является Глеб Сосновский.

— А по-вашему, он — герой. — Новиков быстро, одним движением набросил очки на переносицу. Усталости и равнодушия как не бывало: — Я прочел этот ваш очерк «Отдай сердце людям». И название, и сравнение с Горьковским Данко, наверное, очень эффектно в литературном отношении, но по сути неверно. Вы считаете Сосновского героем…

— А вы преступником? — мной овладело раздражение. Эта манера сидеть прямо, как в судебном зале, этот сухой иронический тон так памятны мне. Как и раньше, я попытался вывести его из себя: — В такой же степени преступником вы можете считать и меня: я каждый день перехожу улицу при красном светофоре.

Новиков окинул меня оценивающим взглядом и сказал с усмешкой:

— Преступления такого рода оцениваются тридцатикопеечным штрафом. — Усмешка исчезла. — Но вполне возможно, что когда-нибудь и на вас будет заведено дело. Если из-за вашего пренебрежения к сигналам светофора какой-нибудь шофер задавит прохожего. Неправильное поведение человека всегда оценивается той мерой зла, которое он приносит обществу.

— Извините меня за неудачное сравнение, — немного отступил я. — Но, Николай Васильевич, мера общественного зла никак не применима к поступку Глеба Сосновского. Все, что он сделал, он сделал ради других.

— Только это вам и ясно, только это для вас очевидно. Немного надо мужества, чтобы отстаивать очевидное, — в голосе Новикова прорвалась горечь. Это было совершенно неожиданно для меня. — А ведь вы знакомы с этим делом глубже, чем другие. Почему вы не хотите взглянуть на это дело объективно и беспристрастно? Почему вы не хотите понять меня?

— А почему, — ответил я вопросом на вопрос, — вы не дали мне возможности ознакомиться с дневниками, когда я просил вас об этом?

— Шло следствие, — коротко ответил Новиков. — И я тогда еще не видел необходимости давать вам все материалы…

— Тогда, а сейчас?

— Сейчас я собираюсь дать вам дневники…

Новиков встал, подошел к сейфу, извлек оттуда несколько потрепанных тетрадей в клеенчатых переплетах. Положил их на стол передо мной.

— Узнаете?

Странно, я их помнил почему-то другими — гораздо толще и внушительней.

— Я хочу вас попросить вернуть эти дневники по принадлежности. Предупреждаю, — Новиков усмехнулся, — копии с дневников можно снимать только с разрешения владельцев. А вот уже специально для вас перепечатанные копии протоколов следствия, — на стол легла стопка машинописных листов. Немного подумав, Новиков взял конверт с недочитанным мною письмом Васениной и протянул мне: — В этих же материалах есть и мое письмо к вам. Я ведь не знал, что мы встретимся. Вас не удивил мой звонок в гостиницу?

— Да, Николай Васильевич, не ожидал…

— Я увидел вас в окно. Постучал в стекло. Но вы так быстро ходите. Я стучу, а вы… — Новиков вдруг засмеялся.

Новиков смеется! Ото была вторая неожиданность для меня. Я не помнил его смеющимся. Я поймал себя на том, что смотрю на этого человека так, как будто только что с ним познакомился. Впервые замечаю, что волосы у него какие-то пегие, наверное, от седины, что на макушке хохолок, а мне всегда казалось, что голова у него, как прилизанная.

Я чувствовал себя захваченным врасплох. У меня в руках те самые тетради, которые я хотел заполучить полтора года назад. И дал их мне тот самый Новиков, у которого я так долго и безуспешно их выпрашивал.

Мы проговорили еще около часу. Новиков снова бесстрастным тоном напомнил мне основные положения своего заключения. Я отвечал ему. Мы опять говорили на разных языках.

Шагая на вокзал по скрипучим тротуарам, я думал: зачем же все-таки Новиков пригласил меня зайти к нему? Почему именно теперь он предоставил в мое распоряжение все материалы по тому делу? В памяти, заслонив все прочие дела и заботы, всплыла моя первая командировка в этот далекий приполярный городок.