В неосвещенной школе - Василенко Иван Дмитриевич - Страница 6

Мы пообедали. От вина Аким Акимович не то что охмелел, а как-то присмирел, притих и не отрывал от меня затуманенных грустью глаз.

— Вам нездоровится? — с участием спросил я.

Не отвечая на вопрос, он стал просить:

— Голубчик, не торопитесь уходить. Побудьте со старым хрычом, а то я совсем мохом обрасту. Посмотрите в окно, на дворе уже темнеет. Куда вам на ночь в такую слякоть. Заночуете у меня, а утречком с попутной подводой и отправитесь.

Я согласился, хотя, правду сказать, не предвидел особого удовольствия провести ночь с человеком, всем обликом напоминавшим домового.

— Ну вот и отлично, вот и отлично!.. — обрадовался — Мы еще чайку попьем с бубличками. По такому случаю не грех и баночку вишневого варенья открыть. Чаевничали мы до полуночи. Я все пытался выведать старого учителя, каким способом добиться в моей школе нужной дисциплины, как лучше обучать ребят письму и чтению. Он хотя и объяснял, но как-то вяло, сбивчиво, неубедительно и, наконец, сказал:

— Голубчик, вам про это лучше Семена Ивановича расспросить. Он начал учительствовать, когда уже повсеместно введен был звуковой метод, а я ведь десятки лет трубил по буквослагательному способу: аз, буки, веди, глаголь… Выучат ребята названия всех букв в алфавитном порядке — и только после этого начинают складывать буквы в слова. Трудно было учить и учиться, ох, трудно! Ну как мог ученик догадаться, что, скажем, в слове «отец» присутствуют буквы: «он», «твердо», «есть», «цы», «ер»? Это при письме. А при чтении как догадаться, что «он», «твердо», «есть», «цы», «ер» составляют слово «отец»?

Потеряв надежду что-нибудь позаимствовать, я предоставил хозяину говорить о чем угодно, и он с жаром заговорил о своей загубленной жизни:

— Господи, ведь и мне когда-то было семнадцать лет, и я, как, наверно, вы теперь, мечтал обойти весь земной шар, а что получилось? Мне уже в могилу пора, а я дальше нашего уездного города нигде не бывал.

— Но почему же? — удивился я.

— Почему? Сказал бы вам, но и сам не разберусь. То ли скупость меня заела, то ли эта проклятая пенсия. Нас у отца было трое сыновей и две дочери. Отец из кожи лез, чтобы дать нам хоть какое-нибудь образование. Сам-то он был участковым фельдшером, жил в волостном селе. Старшего брата удалось в духовное училище определить, и он до своей недавной смерти диаконом служил в церкви Трех святителей, а я кое-как выдержал экстерном экзамен на учителя школы грамоты и поехал в самую глухую деревушку уезда, чтоб обучать ребят вот этим самым азам да букам. Жалованье крохотное, еле хватало на квас с хлебом, кругом невежество, суеверие, а нищета такая, что почти каждый год солома с крыш на корм скоту шла. Тосковал я там страшно. А между тем, живя у отца, я и в журнальчике «Вокруг света», и в разных книжечках читал про большие города, в которых ночью светло, как днем, про реки с роскошными пароходами в три, а то и больше этажей, про всякие там музеи, театры, монументы…

Уже тогда я мечтал: вот сошью себе котомку, возьму в руки палку и пойду бродить по земле, чтоб увидеть все собственными глазами, пощупать своими руками, чтоб и в Киево-Печерскую лавру спуститься, и на колокольню Иоанна Великого подняться, и по Невскому пройтись, и — мечтать так уж мечтать — с верхушки самой Эйфелевйй башни на мир поглядеть. Можете представить, как возгорелись мои мечты, когда я оказался в этой гнилой деревушке. И стал я урывать у себя самое необходимое, без чего даже простому крестьянину жизнь не в жизнь, чтобы только скопить деньжат и вырваться в живой мир. Мало— урывать у себя, у других даже стал рвать, на подлость пошел. То закуплю в городе по дешевке тетрадок третьего сорта и продаю их своим ученикам с надбавкой по полкопейки, то перед рождественскими или пасхальными каникулами объявлю ребятам: «Дети, спросите у своих родителей, не продаст ли кто мне коровьего маслица немножко или яичек парочку». И дети, конечно, несли все это, и, конечно, родители денег не брали, как не брали они с урядника, с волостного писаря, с батюшки, наезжавших в нашу деревню с поборами. Ни яичек, ни маслица я сам не ел, а складывал в корзину и сдавал лавочнику за полцены.

Но вот наступали летние каникулы, я отправлялся в город за покупками. И что же оказывалось? Купив у старьевщика сапоги да кое-чего из одежды, я обнаруживал, что на остаток от своих сбережений мне не только до Эйфелевой башни не добраться, а даже в нашем паршивом городишке не прожить по-человечески и полмесяца. И я возвращался в свою школу и принимался копить сначала.

Лицо Акима Акимовича исказилось от странной гримасы, будто он хотел улыбнуться, но губы не послушались. Помолчав, он продолжал:

— Так прошло девять лет, целых девять лет! Из той деревушки меня перевели в другое село, в начальное училище. И жалованье повысили. Но я уже втянулся в накопительство и по-прежнему наживал но полкопеечки на тетрадях да перьях. Мне бы жениться, а я девиц, как колдовства, опасался: обкрутит, думал, какая-нибудь, и все мои сбережения на пеленки детишкам пойдут. А сбережения накопились уже такие, что, пожалуй, можно бы и в Киев съездить, а то и в самый Петербург. Один раз совсем было решился, но как подумал, что все накопленное а столько лет ухнет в какие-нибудь две-три недели, так даже съежился весь, будто чья-то злодейская рука залезла ко мне за пазуху и тянет из потаенного кармана кредитки. Так из года в год откладывал я свое путешествие — и все копил, все копил, пока не попался, как самый последний дурак.

Аким Акимович скрипуче засмеялся и тут же вытер повлажневшие глаза.

— Приехала однажды к нашему диакону его дальняя родственница, этакая кругленькая дамочка с розовыми щечками. Впервые заметил я ее на молебствии в церкви: сама крестится, а сама головой вертит, черными глазками стреляет. На другой день, только я кончил занятия, вбегает она в школу с каким-то листом бумаги в руке и прямо ко мне: «Господин учитель, вы человек образованный, прочтите, пожалуйста, что тут написано». Взял я лист, посмотрел и пожал плечами: «Не могу, говорю, понять, что это такое. Наверно, по-арабски. Совсем незнакомые буквы. А может, по-еврейски». — «А так?» — спрашивает она и поворачивает лист написанным к окну, к свету, а обратной, чистой стороной ко мне. Когда я увидел те же строчки, но с обратной стороны, то без труда прочел:

Дамочка захохотала, хлопнула меня розовой ладошкой по лбу и убежала. И я до сих пор не могу понять, как случилось, что через три дня она поселилась у меня комнате и завертела мною, как игрушкой. Сперва я поддавался, но как увидел, что мои сбережения начинают заметно таять, то заартачился, спрятал кредитки под половицу, а дамочке сказал, что жить надо по средствам, то есть исключительно на жалованье. Дамочка назвала меня умницей, даже поцеловала. Я пошел в школу, а когда вернулся домой, то кредиток не обнаружил: они исчезли вместе с дамочкой. Хотел я в тот день повеситься, даже голову в петлю просунул, но смалодушничал. Дня три провалялся в кровати, потом встал и… начал копить сначала. Теперь уже просто по привычке, без всякой цели, ибо хорошо понимал, что, сколько б ни копил, все равно не решусь истратить накопленное. Вскорости настало время получать мне пенсию. Здоровье мое уже сильно было подорвано — и от такого образа жизни, когда сам себя во всем урезывал, и, главное, от нашего чахоточного, прямо-таки мученического труда, труда сельского учителя. Тут бы уйти на покой, но закон о пенсиях так хитро построен, что заманивает учителя еще и еще служить: прослужи сверх положенного срока изрядное количество лет — и пенсия увеличится. А кому это под силу после того, как уже изнурил себя долголетним трудом? Попытался было и я дотянуть до «большой» пенсии, но на третьем году свалился прямо в классе. С тех пор не работаю. Купил вот эту хатенку и живу, а зачем живу — не знаю. Только и радости, что в сновидениях.