В неосвещенной школе - Василенко Иван Дмитриевич - Страница 11

В город мы приехали еще засветло, но в книжном магазине, куда мы зашли все пятеро, горели электрические лампочки и мягко отражались в отлично отполированной облицовке шкафов и прилавка. За прилавками стояли щегольски одетые приказчики, сам же хозяин сидел в застекленной будочке. Я знал его еще тогда, когда он носил по базару корзину с календарями, почтовой бумагой, перочинными ножами. Звали его в те времена просто Алешкой. Потом он открыл на том же базаре книжную лавку, растолстел и превратился в Алеху Пузатого. Теперь его зовут не иначе, как Алексей Митрофанович, он один из наиболее почетных коммерсантов города, магазин его — на главной улице, а над магазином — вывеска с золочеными буквами. С тех пор как он поручал мне продавать открытки с изображением наследника-цесаревича, прошло несколько лет, и, понятно, почтенный коммерсант меня не узнал.

— Хотите иметь оптового покупателя? — приступил я сразу к делу. — Нам нужны тетради, перья, чернила, учебники.

— В кредит или за наличные? — так же по-деловому осведомился коммерсант.

— А какая разница?

— В кредит — меньшая скидка, за наличные — большая.

Жалованья своего я еще не успел истратить и поэтому сказал:

— За наличные.

Не прошло и получаса, как тетради со вложенными в них в виде премии переводными картинками, задачники и книжки для чтения на втором году обучения, ручки, карандаши и коробки с перьями были добротно упакованы и снесены услужливыми приказчиками на дроги.

Можно было бы и возвращаться, но на фасаде против воположного дома так зазывно светились огромные слова «Театр «Модерн», а на щитах так интригующе изображались картины из комедии «Глупышкин женится», что, посоветовавшись с Панкратом Гавриловичем, я купил четыре билета и повел ребят в кинематограф: ведь кинокартин никто из них еще не видел.

Мы сидели в облицованном мрамором вестибюле в ожидании начала сеанса, и я невольно вспоминал, как сам впервые увидел кинокартину. До этого все в городе знали только «туманные картины», которые возникали на экране при помощи волшебного фонаря. А тут прошел слух, что приехал какой-то ловкий предприниматель и то в коммерческих клубах, то в школах показывает движущиеся картины. Однажды сестра Маша прибежала домой из прогимназии, где она тогда училась, с удивительной и радостной новостью: вечером в их актовом зале будут показывать движущиеся картины и она уже купила три билета—для себя, для брата Вити и для меня. Но радость наша была омрачена тем, что, имея более или менее приличные шубы, мы с братом не имели костюмов и были одеты в ситцевые старые рубашки. Когда мы вошли в гардеробную и увидели, в каких костюмчиках другие мальчики, то постеснялись раздеваться: так, в шубах, и сидели в зале во время сеанса. Пот струйками лился по нашим спинам, но мы ничего не замечали и только таращили глаза на большое белое полотно. А там творились чудеса: то появлялась корова и, все увеличиваясь, шла будто прямо на нас. То русский солдат пронизывал штыком японского солдата. То мальчик и девочка, взявшись за руки, кружились в танце. С каким восторгом встречала публика эти чудесные картины! В зале кричали, пищали, охали, свистели. А уж на сколько дней хватило дома разговоров об этом изумительном зрелище!

Мои «правленцы» сидели рядком, боясь пошевельнуться. Горожане, прогуливаясь по вестибюлю, бросали на них насмешливые взгляды и плохо сдерживали улыбки. Особенно привлекал к себе внимание Кузя: маленький, но в больших сапогах старшего брата, в фуражке по уши, он, казалось, пришел сюда из какой-то забавной сказки.

— Там крутят? — шепотом спросил Семен и показал глазами на бархатную портьеру.

Из-за портьеры приглушенно доносились звуки рояля и взрывы смеха.

— В том зале есть будка: в ней и крутят. А ты разве уже видел?

— Нет, отец рассказывал.

За портьерой послышался топот множества ног, затем все стихло и портьера распахнулась. Из вестибюля все двинулись в зрительный зал. Боясь, что Кузю затолкают, Семен поднял его на руки. Но когда наш мальчик с пальчик сел на стул, то оказалось, что, кроме спины впереди сидящего человека, он ничего не видит. И Семен посадил его к себе на колени.

Как только зал погрузился в темноту и на экране задвигались люди, оживились и мои ребята. Улица с многоэтажными домами и бегущим трамваем сменилась морем с гибнущим кораблем; исчезло море — возник лес со стадом антилоп и крадущимся в зарослях тигром; вот бородатые люди, закутанные в белое, едут на двугорбых верблюдах по пескам пустыни; вот парижская площадь и шагающие по ней войска в шляпах с султанами; вот горит огромное, в восемь этажей, здание, а пожарники в касках льют и льют в дымящиеся окна струи воды. И с каждой сменой картины Варя и Кузя вскрикивают то в страхе, то в изумлении, то в восторге. На что солидный человек Семен, но и он не может воздержаться от восклицаний, вроде «Ух, чудо-юдо!», «Ну и прет!», «Вот это лошадка!» После того как на экране промелькнула надпись «Патe журнал все знает, все видит», началось «Глупышкин женится». И тут уже безудержный смех ребят слился с хохотом, свистом всего зала. Кузя так подпрыгивал в волнении на коленях у Семена, что тот наконец не выдержал заорал на весь зал: «Да сиди ты, чертова дытына!»

— Ну как? — спросил ребят Панкрат Гаврилович, поджидавший нас на дрогах около кинематографа.

— Лес со всяким зверьем — здорово. И как французы маршируют на параде — занятно. А Глупышкин — это для маленьких, — с важностью сказал Семен.

— Для маленьких! — с обидой воскликнули Варя и Кузя. — А сам реготал, аж скамейка под ним ездила.

— Ездила, ездила!.. — проворчал Семен. — Держите покупки покрепче, а то выпадет какая, ищи ее потом ночью в грязи.

В голосе Семена Панкратьевича уже звучали начальнические нотки. Что значит — председатель!

И ребята как вцепились в кооперативное добро, так до самой Новосергеевки не выпустили его из рук.

На другой день, после занятий, все опять задержались в классе. Но это был уже не сход, а общее собрание членов кооператива. Правленцы сидели за учительским столом, а рядовые члены — за партами. Стоял только председатель Семен Панкратьевич Надгаевский, да и то лишь потому, что докладывал собранию о поездке в город. Я старался без крайней нужды не вмешиваться.

— Почем вы покупали тетрадки? — спрашивал председатель и сам же отвечал — По три копейки. А зараз почем будете покупать? По пятаку за пару. Да еще с промокашкой, да еще с переводной картинкой. Можно б было продавать своим и по две копейки за штуку, только тогда не будет накопления.

— Какого такого накопления? — неприязненно спрашивает Сидор Перегуденко, сын могущественного Наума Ивановича Перегуденко.

— Хочешь спросить, подними руку, — строго замечает Семен Панкратьевич.

— Да ты кто — учитель?

— Не учитель, а председатель. Поднимай руку, а то не буду отвечать.

Перегуденко вопросительно смотрит на меня: как, мол, правильно это, что Надгаевский корчит из себя какого-то распорядителя? Я киваю головой. Он неохотно приподнимает руку.

— Ну вот, поднял. Теперь отвечай.

— Накопления на разные наши дела. Шкаф треба купить, чтоб тетрадки с перьями запирать? Треба. Петьке, пастухову сыну, треба дать задачник без грошей? Треба. А то у батьки его только блохи за пазухой.

— От так! — хихикнул Сидор. — Лавочника облаяли, а сами тоже за выгодой гонитесь. На кинематограф наживаете?

— Ну и дурень, — спокойно говорит председатель. — Не понимаешь разницы. А за кинематограф Дмитрий Степаныч заплатил из своих.

— Сам ты дурень! — злобно выкрикивает Сидор. — Да еще и жулик!

Поднимается гвалт. Кричат главным образом на Сидора, а он крутит головой и огрызается. Приходится мне вмешаться и водворить порядок.

Но гвалт еще не раз вспыхивал, прежде чем собрание утвердило все предложенные правлением цены.

Кажется, с этим поручением «лавочника» я справился.