Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 37

– А можно на крыльце посидеть? Ваша мама придет и пустит.

Вместо ответа послышался стук двери, и все стихло. Скоро в доме выключили свет, однако лампочка над головой горела, и оттого казалось, что он стоит на освещенной сцене и держит паузу. Зубатый сел на ступеньки, натянул на голову капюшон, подобрал колени и поджал к животу руки: куртка была теплая, но пока шел – пропотел, и теперь спину холодило. Одно из окон выходило на крыльцо, за стеклом просвечивалась белая шторка, и он неотрывно смотрел, не колыхнется ли, не подойдет ли кто, однако внутри дома был полный штиль. Минуло четверть часа, и он уж подумывал, не уйти ли куда-нибудь за деревню, где можно развести костер, и если не поспать, то погреться, как в сенях снова хлопнула дверь. Голос был негромкий, усталый и подавленный, словно у наплакавшегося ребенка.

– Что вы сидите? Что ждете?

– Маму, – отозвался Зубатый.

– Какую маму?

– Которая сейчас возле покойного. Не знаю, как ее зовут.

– Она до утра не придет.

– Буду ждать до утра. – Он почувствовал, что вместе с усталостью голос женщины подобрел. – Кстати, Елена, а как его звали?

– Кого?

– Усопшего?

– Зачем это вам? Хотите разговорить, вызвать доверие? Чтобы открыла?

– Нет, я ищу своего прадеда, – неожиданно для себя признался Зубатый. – Или хотя бы какое-то известие о нем. Сегодня увидел покойного и подумал – вдруг он?

– Это не ваш прадед, – уверенно заявила женщина. – Он безродный.

– Так не бывает.

– Почему? Илиодор был последним иноком Соринской Пустыни. И в монастырь попал еще в юности. Детей не имел...

У Зубатого от предчувствия удачи зажгло под ложечкой.

– Как его мирское имя?

– Никто не знает. Да и он сам забыл.

– Сколько ему было лет?

– Возможно, около ста...

– Жаль, он должен был знать моего прадеда...

– Не исключено...

– А где инок жил все это время?

Вдруг скажет, по миру бродил, в больницах содержался...

С той стороны ничего не сказали, но ручка замка щелкнула и дверь отворилась. На пороге оказалась женщина лет тридцати пяти в ярком спортивном костюме, несмотря на дачный вид, с бигудями, повязанными платочком, взор такой же спокойный, открытый и пристальный, как у матери. И такая же барственная стойка.

– Входите, – обронила она и пошла вперед.

Тепло в доме он ощутил сначала лицом, а когда снял куртку, то и спиной, в передней топилась голландка, возле открытой дверцы стояла скамеечка, на полу – кофе и сигареты.

– Только тихо, – предупредила, приложив палец к губам. – Мальчик спит...

Зубатый стащил ботинки, на цыпочках прошел к печке и сел на скамейку. Елена куда-то удалилась, а он сидел перед огнем, грел лицо, колени и руки и через несколько минут почувствовал, как наваливается сон и падает голова. И это в такой момент! Ведь и впрямь подумает, что втерся в доверие, выпросился, чтобы поспать в тепле. Надо бы расспросить хозяйку о Соринской Пустыни, о монахах, об умершем старичке, наконец, о юродивом старце; он же сидел, клевал носом и ничего не мог поделать с собой, ощущая бездумное умиротворение. Даже мысль о дочери, о напророченной опасности не бодрила. Сквозь дрему он будто слышал детский голос и топот босых ножек по деревянному полу, несколько раз ясно прозвучала фраза: «Мама, я не хочу спать», или сам выговаривал эти слова, пытаясь отогнать сон? Еще отметилось в сознании, как чьи-то руки раскидывают постель на полу – тут же, в передней, возле печки, все остальное пропало, едва он положил голову на подушку.

Проснулся он от холода и обнаружил, что спит одетым на матраце, без одеяла, за окном уже светлеет, а Елена закладывает дрова в печь.

– Наверное, замерзли? Дом у нас ужасно холодный, – сказала она, заметив, что ночной гость проснулся. – Низ весь прогнил, из подпола дует...

– А снаружи такой красивый, – проговорил он хрипловато.

– Всего лишь фасад... Как зиму перезимуем?

– Я подумал, это у вас летняя дача. – Зубатый сел и отер лицо.

– Это и есть дача...

Он сразу вспомнил вчерашний конфликт возле дома и замолчал. Кажется, на эту семью обрушилось сразу все – полный разлад, смерть последнего инока, должно быть близкого человека, участь зимовать в холодном доме, а тут еще гость с неба свалился...

В это время из комнаты выбежал мальчик лет четырех, с разбега бросился к матери и вдруг увидел чужого.

– Мама, это кто? – зашептал, прижимаясь лицом к лицу.

В огромных карих глазах было лишь любопытство. Елена обняла сына и погладила белесую головенку.

– Не бойся, это прохожий...

– А, прохожий, – успокоился тот. – А где бабушка?

– Она еще не вернулась.

– А мы пойдем дедушку хоронить?

– Пойдем...

Мальчишка не сводил глаз с чужака и терся о материнский бок.

– Я у тебя посплю, – сказал он. – Возьми на ручки? Так спать хочется...

– Ну, поспи, – сидя на корточках перед печью, Елена взяла его на руки и покачала. – Каждый год в мае папа привозил нас на дачу и потом забирал в сентябре. У него всегда было много работы. А нынче не забрал. Приехал сказать, что мы ему не нужны...

Не спуская сына с рук, Елена пошуршала коробком, зажгла спичку и подпалила бересту. В ее словах уже не слышалось горя, была только грусть одиночества или ожидание этого одиночества. Ее неожиданная откровенность перед чужим человеком напоминала вагонную исповедь, когда судьба сводит и потом разводит незнакомых людей в одном купе. Ему бы, как мужчине, как нежданному гостю, человеку со стороны, успокоить ее, утешить, сказать, все утрясется, ваш папа одумается, спохватится и непременно вернется и заберет, однако эта откровенность вдруг вызвала ответное желание, вернее, потребность высказать наболевшее.

– А у меня полтора месяца назад погиб сын, – проговорил он, глядя в огонь. – Покончил с собой. Написал: «Я слишком поздно родился, чтобы жить с вами, люди».

Елена вскинула свой пристальный взор и испуганно прижала мальчика к груди. Зубатый встряхнулся, задавил в себе порыв слабости.

– Простите... Я не хотел пугать вас.

– Нет, это вы меня простите... Я первая начала. – Она встала. – Все познается в сравнении. Вообще-то я не люблю жаловаться... Поспите еще, сейчас будет тепло.

– Нет, я больше не усну. – Зубатый сел. – Уже светает, мне пора.

– Знаете, я вас вчера впустила, – неожиданно и тихо рассмеялась она. – Чужого, незнакомого человека!.. Боялась, тряслась! И первую ночь спала так крепко и спокойно. Наверное, вы добрый и сильный человек.

– Не знаю... Бываю слабым и злым, особенно в последнее время.

– Я тоже бываю... Хорошо вот так разговаривать утром, когда все позади.

– А я вчера подумал: если не впустит, буду сидеть на крыльце, пока не околею.

– Ну вот, не хватало нам еще одного покойника!

Она смеялась и смотрела ему в глаза, как могут смотреть только дети, еще не нажившие комплексов и не набравшиеся грязи условностей. И он, на минуту забывшись, смотрел точно так же и чувствовал, как от неясного восторга распирает грудь. Потом у Зубатого вырвалась одна неосторожная и шутливая, без всяких намеков, фраза:

– Вы спасли меня от холодной смерти. Просите что хотите!

Но она, как птица, тотчас взмахнула крылышками и отлетела на высокую ветку. И сказала оттуда:

– Я не люблю просить. Никогда и ни о чем.

– Обиделись?

– Нет...

Это чудесное пробуждение и вспыхнувшее искристое чувство мгновенно заземлилось, как молния на громоотводе.

– Я приготовила завтрак, – как-то виновато сказала Елена. – Идите на кухню. Там умывальник и полотенце. Ромку уложу и приду.

– Ну что вы, я пойду. – Он схватил ботинки. – И так ворвался ночью, напугал...

– Но я уже приготовила...

– Спасибо, пора и честь знать. Еще и завтрак!..

– Просто срабатывает сила привычки, – вздохнула она. – Я слишком долго была женой, домохозяйкой. Встаю и готовлю автоматически...

Эти ее слова обескуражили и тронули одновременно, отказываться было глупо и неуместно. Зубатый прошел на кухню, обставленную по-городскому, и, только почувствовав аппетитные запахи жареного мяса и лука, вспомнил, что последний раз ел позавчера, в дороге. Он умылся под рукомойником и, причесываясь перед зеркалом, обнаружил отросшую за двое суток щетину. Обряд сборов в дорогу был нарушен Ал. Михайловым, да и надолго ли он едет, что брать с собой в эту необычную командировку, Зубатый не представлял и поехал налегке, с одной расческой в кармане. Обычно кейс с бельем и туалетными принадлежностями за ним носил Хамзат...