Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 31

Все остальное он помнил смутно. Неизвестно почему, из каких побуждений, откуда это вдруг взялось, всплыло в душе, но Крюков вроде бы пытался закрыть Фильчакову глаза, или только подумал сделать это. Однако ладони запомнили холод плоти, прежде чем чьи-то сильные, горячие руки выволокли его из сарая.

На улице он пришел в себя оттого, что Ефремов протирал ему лицо мокрым снегом.

– Зрелище ужасное, – гудел его голос. – Ничего, Константин Владимирович, без нашатыря обойдемся... Я тоже чуть не сломался. Нет, я всякое видел, но тут...

– Там Фильчаков, – отчетливо произнес Крюков.

– Да нет его! – раздраженно сказал помощник, словно отвечал уже не первый раз. – Это старичок какой-то лежит.

– Я видел – он! Глаза...

– Ничего ты не видел! – вдруг грубо закричал Ефремов. – Ну все, хватит! Слюни тут распустил, пацан!

И тем самым будто ледяной водой окатил.

– Ты как разговариваешь? – встрепенулся Крюков. – Что это значит?

– Простите, Константин Владимирович, – тут же повинился он. – Что вы в самом деле? Ну так же нельзя!

– А где Фильчаков?

– В судмедэкспертизе. – Помощник повел его с больничного двора. – Прокурор сказал. Поедем домой!

– Поедем, – сразу согласился он. – Главное, мамы тут нет...

Пока ехали на Шестую Колонию, Крюков почти освободился, отряхнулся от навязчивых видений, как отряхиваются от пыли, и все-таки в сознании осталось легкое и тайное убеждение, что косоглазый покойник на столе – фильчаковский поскребыш.

Кочиневский с шахты Сибирской еще не приехал, но зато в соседнем дворе копошилась соседка. Крюков выскочил из машины и сразу же устремился к ней.

– Тетя Поля, а где мама?

Соседка отчего-то заскочила на крыльцо и взялась за дверную ручку.

– Что тебе? – спросила, пугливо тараща глаза, как ее внук.

– Я маму ищу! Ехать пора!

Он знал тетю Полю с раннего детства, сколько помнил себя. Сердобольная соседка жалела Костю и часто прятала в своей квартире, когда пьяный отец устраивал дебоши, и потом всегда радовалась, если Крюков приезжал к матери погостить, зазывала к себе, угощала и в шутку обещала отдать за него свою младшую дочь, которая еще училась в начальной школе.

Сегодня ее поведение обескуражило.

– Не знаю, где твоя мама! Не знаю! – спрятавшись за дверь, она выглядывала, словно боязливая птица.

– Вы же утром вместе ушли?

– Ушли...

– Где же мама осталась?

– На кладбище! – Соседка затворила дверь и заложила засов. – Там ищи!

Только сейчас он вспомнил, что мать упоминала о кладбище и, должно быть, поехала туда, чтобы попрощаться с могилой отца. В тот же миг он забыл о тете Поле и выбежал на улицу, но, оказывается, Ефремов отпустил такси. Они снова вышли к почте и на сей раз голосовали около часа, пока не увидели подъехавший к дому микроавтобус – тот самый, что встречал в аэропорту.

Крюков отлично помнил место, где похоронили бригаду ремонтников, хотя бывал на кладбище и на могиле отца всего дважды – на похоронах и перед отъездом в суворовское. Искать было легко: всех погибших шахтеров хоронили на специально отведенном, почетном участке, в самом центре, и памятники ставили за счет шахты, по тем временам богатые, из черного мрамора, с эмалевыми портретами. По старой памяти он вошел через центральные ворота, по широкой дороге, завернул за каменную сторожку и сразу понял, что заблудился и могилы не найти. Сотни черных надгробий распускались веером во все стороны, заполонив все проходы и дорожки, так что и наступить некуда. И само кладбище уже сползло со склонов холма и захватило все видимое пространство, став размером чуть ли не с город. Крюков забрел в это волнистое, черное море, покружил возле берега и выбрался на сухое. Среди могил не было ни единой живой души, если не считать воронья, будто чайки, плескавшегося над безбрежным простором.

Пожалуй, от растерянности и отчаяния он бы закричал – мама! – но перед взором нарисовался Ефремов.

– Где? Я сейчас найду, Константин Владимирович! Укажите примерное направление.

– Там, – неопределенно махнул рукой Крюков. – Где-то там.

И сам снова шагнул в волны.

Фамилии на табличках были знакомые, с детства на слуху; лежали тут бывшие известные хулиганы и стахановцы, директора шахт и короли поселков и даже одноклассники – все вместе, но могилы отца не было, сколько они ни бродили средь заросших травой и присыпанных осклизлым снегом могил. И вдруг Крюков, как недавно в морге, натолкнулся на знакомое, узнаваемое косоглазое лицо и механически прочитал имя вслух:

– Егор Михайлович Фильчаков...

– Вот он! Вот он! – закричал непроизвольно.

Подскочивший к нему помощник взял его под руку и повел на центральную дорожку.

– Домой поедем, Константин Владимирович. Нет ее здесь...

Крюков послушно поплелся за ним в микроавтобус.

На обратном пути он тупо смотрел в лицо водителя – меланхоличного, ко всему привычного и готового на все человека, – ну хоть бы мускул дрогнул, хоть бы веко дернулось!

– Ну ты и сука, – сказал ему Крюков, однако тот не расслышал или не обратил внимания.

Кочиневский поджидал у калитки, взъерошенный и одновременно какой-то прибитый.

– Валентина Степановна попала в больницу, – сообщил он, почему-то дергаясь. – Сейчас приезжал мэр города...

– В какую больницу?! – мгновенно взорвался Крюков. – Когда, почему?

– Пока в нормальную, – хладнокровно ответил охранник. – Но могут и упрятать в кемеровскую, если сейчас ее не заберем. У нее неадекватное поведение. Она хотела мужа своего из могилы выкопать, чтобы с собой взять...

Тянущая, мучительная боль в солнечном сплетении вдруг разом оборвалась, и один ее конец, будто отпущенная праща, стеганул по глазам...

8

Зубатый отрешенно посидел несколько минут, затем вспомнил, что надо бы осмотреть комнату Саши, схватил с вешалки пальто, кепку и остановился на пороге.

Если сейчас уйти, то завтра вряд ли удастся вернуться, а послезавтра – инаугурация, и этот кабинет уже будет занят. Так что и отсюда уходить нужно навсегда.

Он вернулся к столу, выломал из большой рамки и сунул в карман фотографии Саши и Маши, подергал ящики – мелочь всякая, ненужный мусор, который выбросить не жалко. Потом прошел вдоль длинных шкафов с сувенирами, из доброй сотни блестящих безделушек выбрал холщовое полотенце с тканым узором – память о пивной ярмарке, и, успокоенный, плотно притворил за собой дверь.

– До свидания, – обронил секретарше.

Во дворе дома, возле парадного, стояла еще одна машина, с московскими номерами, так что приткнуть свою оказалось некуда. Войдя в переднюю, он услышал из распахнутых дверей столовой воркующий баритончик Ал. Михайлова и тихий, виолончельный распев бесприданницы. И эти непривычные уху голоса как-то сразу сделали обстановку неузнаваемой, возникло чувство, будто Зубатый пришел в чужой дом и теперь по-воровски подглядывает за чужой, существующей без него жизнью, а своя тем временем отделилась от общего течения и ушла, как дорога, в бесприютное, осеннее поле.

Крадучись, он поднялся на второй этаж, на цыпочках пробрался в кабинет и там долго стоял, прислушиваясь и вспоминая, зачем пришел. И вспомнил, когда снизу донеслись голоса, – кажется, обнаружили его присутствие и теперь искали. Зубатый достал ключи от комнаты Саши и так же осторожно пробрался к двери. И лишь когда открыл замок, увидел, что полоска бумаги с печатями аккуратно разрезана – кто-то открывал, кто-то уже побывал в комнате, причем тайно, с отмычкой, поскольку ключи все время находились в сейфе. Предупрежденная прокуратура сюда не сунется, жена хоть и просила открыть комнату, но сама бы никогда не решилась, поскольку относилась к опечатанной двери с каким-то опасливым благоговением, да и не смогла бы подобрать ключи. Значит, сюда забралась бесприданница. Возможно, для того и появилась в доме, чтобы убрать из Сашиной комнаты компромат...

Ощущая редкостное состояние гнева и беспомощности, Зубатый переступил порог и закрыл за собой дверь на замок, поскольку в коридоре уже послышались шаги и громкий возглас Кати: