Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 23

– Да куда же вы на ночь глядя?

– Прошвырнемся по улицам родного города, – весело сказал Крюков. – Путешествие в юность!

– Ты ведь не юный, сынок. Говоришь, в губернаторы вышел...

– Погулять хочется! – засмеялся он и приобнял ее за плечи. – Как жениху перед свадьбой!

– А мне – на внука глянуть, – вдруг загрустила она. – Да и жену твою никогда не видала...

– Еще посмотришь, – пообещал Крюков. – Надеть бы что-нибудь попроще. Куртяшки моей старой не сохранилось?

– Как же? Все берегу, – захлопотала мать. – Ты ведь с мальчишек в казенное нарядился, вся одежа осталась, в кладовой висит. Да налезет ли? Вон какой стал! И к лицу ли будет в старом по городу ходить? Поди, нехорошо...

– В самый раз, мам! Хочется юность вспомнить!

– Не набаловал вовремя, вот и тянет, – посожалела мать и добавила вслед: – Если что, там и отцова «москвичка», и фуфайка, новые совсем...

Одевались в кладовке, примеряли, смотрели друг на друга и смеялись от души. Куртка, в которой еще в восьмой класс бегал, оказалась впору, только рукава коротковаты, руки стали длинные, хотя мать всю одежду брала с запасом на вырост. Телохранителя Ефремова он обрядил в старый отцовский ватник, а Кочиневского, природного казака, в «москвичку» и овчинную папаху.

– Ну, шашку бы тебе!

Перед тем как выйти со двора, Крюков внезапно вспомнил заклинание «Не на смерть ли я свою иду?», посмеялся над собой, однако с серьезным видом провел инструктаж. Юность у помощников была слишком благополучной, чтобы знать уличные хулиганские правила: Ефремов вообще по образованию журналист, хотя ни строчки не написал и служил в спецназе, а боксер Кочиневский с детства прошел элитные спортивные школы и драться выходил лишь на ринги. По фене они не ботали и могли вообще не понять анжерского уличного базара, где зековский жаргон был еще перемешан татарскими словами. Крюков замечал, как телохранители глядят с любопытством и мальчишеским восторгом, ибо таким его никогда не видели и представления не имели о нравах на родине губернатора.

На шахту Сибирская они пошли через бандитский завокзальный поселок, где в моде всегда считались не заточки и финачи, а обрезы, и потому фонари там не горели никогда. Обычно на темных улицах к десяти часам оставалась лишь стая местного молодняка, взрослое население сидело на запорах, а милиция дальше вокзала с наступлением сумерек не совалась. Если в поселке не оказывалось чужаков, то стреляли по кошкам, по собакам и еще не расколоченным фонарям, и когда начиналось удушье от недостатка адреналина, делали набег на соседние шахты, дрались с местными, отнимали деньги, шапки, перчатки, отбивали девчонок и лупили ухажеров, и так до тех пор, пока обиженные не поднимали всеобщий шухер и на улицу не выскакивали мужики с кольями и ружьями.

Вечером слегка подморозило, снег поскрипывал, отдаваясь эхом в пустынном поселке, и казалось, будто сейчас во всей Анжерке только они одни вышли прошвырнуться, и это наполняло душу веселым и мстительным чувством. На удивление в центре завокзального горело с десяток фонарей, и когда Крюков броском провел свою команду через поле железнодорожных путей, то увидел совершенно мирную картину: десятки торговых палаток вдоль центральной улицы и редких покупателей разного возраста. И все-таки он двинул вперед с легкой развалочкой, засунув руки в карманы брюк – так положено, и прошел весь этот рыночный ряд от начала до конца, не встретив никого, кроме запоздалых бабуль и шахтеров, открыто несущих водку. На автобусной остановке даже пацаны были, толкались, дурачились, но хоть бы кто крикнул вслед, закурить попросил или плечом задел!

И уже когда миновали некогда опасный поселок, Крюков будто вспомнил, что он-то теперь не пацан и идет в сопровождении двухметровых громил – кто же полезет? Наоборот, попрячутся, затаятся, поскольку местная шпана всегда обладала шакальим чутьем. На Сибирской шахте вообще была тишина, как в заброшенной деревне, лишь свет в окнах горел да печные трубы курились, расчерчивая звездное небо белыми дымами. Семья Фильчаковых в Анжерке была известна своей многодетностью, одним характерным изъяном – косоглазостью, и еще тем, что все поголовно, даже мать, в разное время отсидели сроки в лагерях. Среди подростков всех поселков пятеро Фильчаковых пацанов пользовались авторитетом, могли появляться, где хотели, поэтому некоторых Крюков знал в лицо и когда-то завидовал их особому положению. Один из них, кажется старший, был среди бастующих шахтеров, осаждавших дом четыре года назад, но поскребыша он знать не мог, потому как тот был слишком мал в пору крюковской юности. Жили они недалеко от шахтоуправления в двухэтажном бараке, занимая его целиком, где в прошлые времена собирались все анжерские картежники и куда частенько заглядывал отец, чтобы потом поставить сыновей Фильчакова в пример.

Крюков сразу же отыскал этот дом, остановил свою ватагу, объяснил задачу по-военному коротко:

– Здесь живет парень, ограбивший мою мать. Нужно вытащить его и проучить.

Телохранителей это вдохновило. Ефремов сразу же побежал к темному подъезду, однако в это время оттуда вышла женщина с помойным ведром – должно быть, одна из дочерей Фильчаковых, судя по блуждающим в разные стороны глазам. Крюков отогнул козырек у шапки и подвалил к женщине сам.

– Где у вас младший?

– Чего?..

– Братан твой, поскребыш, где?

– В звезде!

– А конкретнее?

– Сейчас ведром охреначу – узнаешь где! – Выплеснула помои под ноги Крюкову и ушла.

– Валим отсюда, – сказал Крюков. – Дома его нет.

Слоняться просто по улицам не имело смысла, а где собирается местная шпана, он и раньше не знал, поэтому решил покрутиться возле фильчаковского жилища. И скоро из переулка вынырнул пацан лет двенадцати с двумя ведрами угля, огляделся и, заметив взрослых, ноши не бросил, но тяжело побежал назад. Кочиневский в несколько прыжков настиг его и схватил за шиворот.

– Уголек воруешь?

– Мерзнем, дядь, – серьезно сообщил мальчишка. – Мамка послала.

Крюков сдернул с него вязаную шапочку, заглянул в лицо – честные глаза и не косят.

– Ты чей? Фамилия как?

– Марочкин.

– Фильчакова сегодня видел?

– Какого? Их много.

– Младшего.

– Витьку, что ли?

– Ну.

– В кельдым пошел, ширнуться. – Пацан показал головой в сторону шахтоуправления.

– Сбегай, позови, – попросил Крюков. – Скажи, пацаны с завокзального пришли, базар есть.

Тот посмотрел на «пацанов», поставил ведра.

– Боюсь я его. Витька – беспредельщик. Идите сами. Да он сейчас ширнется и выползет.

– Ладно, двигай!

Мальчишка подхватил уголь, сделал несколько шагов, оборачиваясь, и не выдержал:

– А вы откуда, мужики? В завокзальном я всех знаю.

– Топай, парень, мамка ждет!

– Блин, да вы не анжерские. А закурить ёк?

Крюков сделал угрожающий выпад:

– Быстро свали!

И в самом деле, не прошло и десяти минут, как от кочегарки возле шахтоуправления отделилась долговязая, неустойчивая фигура. Определить, кто это, не посмотрев в лицо, было невозможно, поэтому телохранители завернули ему ласты и сразу же поволокли под фонарь. То ли выпивший, то ли обкуренный, он обвис у них на руках и в первый момент даже не сопротивлялся, лишь промычал и уронил голову. Но при свете очухался, выпрямился и попытался вырваться.

– Вы чо, козлы, в натуре?

Все-таки это оказался Фильчаков – неуправляемые глаза плавали, и определить, куда он смотрит, было невозможно. Однако сам он все увидел, мгновенно оценил ситуацию и вроде бы протрезвел.

– Вот ты и попал, Витюля, – заключил Крюков, испытывая мальчишеское нетерпение и легкую дрожь. – На Шестой Колонии у старухи видеотехнику брал?

– Брал, и чо? – с вызовом признался он.

– Куда дел?

– На кайф сменял, а чо? Чо вам надо, мужики? Руки опустили! Ну чо, я сказал?

Крюкова уже потряхивало от волнения, в душе вихрился мутный мстительный дым, а болезненная судорога, раскроив лицо надвое, начинала перекашивать нижнюю часть, и рот сползал набок. Одновременно Крюков сознавал, что перед ним самый обыкновенный дебил, наркоман, потерявший все человеческие чувства и ощущения, в том числе страх и инстинкт самосохранения. Осознавал это и помнил свое положение, но никакая сила, ни внутренняя, ни внешняя, уже не могла остановить руку.