Ваятель фараона - Херинг Элизабет - Страница 26

Выражение лица Бака нисколько не изменилось, когда он взял в руки последнюю работу своего ученика. Ни радости, ни удовольствия не было на лице Тутмоса. Его мучила мысль, что правда не может сочетаться с трусостью.

Пока модели по указанию Бака расставляли по местам, Тутмос ходил взад и вперед по дорожке. Внезапно его голова начала раскалываться от боли.

Не раз уже повторялись у него эти боли в разгар работы. Обычно они начинались в висках и отдавали в затылок, заставляя выпускать резец из рук. Но такой сильной боли, как в этот день, он никогда не ощущал. Он даже мельком не взглянул на выставленные ценные вещи, осмотр которых в другое время несомненно доставил бы ему удовольствие. Не обратил он никакого внимания и на большие каменные чаши с ребристой поверхностью, внутри которых были искусно выращены крохотные садики из цветов лотоса, папируса и гранатового дерева. Даже вид каменной лягушки с широко раскрытым ртом, сидящей в центре садика, не вызвал у него улыбки. И когда Хори, разместив последнюю модель своего мастера, остановился у стола, на котором были разложены серебряные зеркала и широкие ожерелья, украшенные драгоценными камнями, с золотыми застежками в виде бутонов, Тутмос поспешил в тень, под навес, где он сел на корточки и закрыл глаза. Он думал, что сумеет успокоить боль, разрывающую его голову на части.

Никто не обратил на него внимания. Даже Ипу прошел мимо, не сказав ни слова. Было видно, что он спешил.

– Господин! Может быть, проводить тебя домой? – спросил Хори, который подошел, наконец, к своему мастеру и пристально вглядывался в его лицо, пытаясь понять, что с ним случилось.

– Нет, оставайся здесь! – коротко ответил Тутмос и поднялся. – Я как-нибудь дойду сам.

И он ушел, сжав зубы. Солнце припекало его непокрытую, разламывающуюся от боли голову. Взять один из зонтиков от солнца, сделанных из страусовых перьев (их ручки из черного дерева были инкрустированы золотом) и поставленных здесь для высших сановников, у него просто не хватило смелости.

Придя домой, Тутмос сразу же занавешивает окна и ложится в постель. Он пытается отогнать сверлящие мозг воспоминания о картинах, которые видел, но это ему не удается. Тутмос лежит с закрытыми глазами, но все равно перед ним мелькает бесконечный хоровод разноцветных мерцающих звездочек, еще более усугубляющий его страдания. Он зажимает уши руками, но даже едва уловимые звуки, все же доносящиеся до него, причиняют ему мучения.

Что это? Не открылась ли дверь?

Тутмос резко повернулся. Его ослепляет яркий солнечный свет. Испуганно смотрит он на темную фигуру, стоящую в дверях.

– Так вот где ты лежишь, Тутмос! – сказал низкий голос. – Я прошел через все помещения большого дома и не нашел ни души. В спальне стоит твоя кровать, а ты улегся в доме своего подмастерья.

– К чему мне все это немое великолепие, Пенту? – едва ворочая опухшим языком, возразил Тутмос, который узнал по голосу врача. – К тому же кто знает, смогу ли я оставить этот дом со всем, что в нем есть, за собой? Поэтому уж лучше вовсе к нему не привыкать.

Врач подошел к больному и взял его за руку.

– Ты говоришь так, потому что болен, Тутмос! Только когда люди заболевают, они начинают плести подобные глупости!

Он наклонился над Тутмосом.

– Твоя кровь не кипит, – сказал он уверенно, – да и пульс бьется не чаще, чем обычно.

– Червь сидит у меня не в крови, – возразил Тутмос, – а в голове.

– Так-так! – протянул Пенту и положил свою ладонь на лоб Тутмосу. – Ты говоришь… в голове, а может быть, в желудке? Тебя не тошнит?

– Тошнит, но…

– Так я и думал! Все же большинство людей едят слишком много. За счет одной четвертой того, что люди съедают, они живут. За счет же остальных трех четвертей живем мы, врачи!

Несмотря на мучившие его боли, Тутмос смеется. Он смотрит на Пенту, лицо которого стало надменным. «Эти врачи, – думает Тутмос, – считают, что они понимают все, что происходит в наших внутренностях, и могут определить, что мы съели».

Вслух он говорит:

– Может быть, ты и прав, Пенту. Но я довольствуюсь очень немногим.

– Тебе виднее, – согласился врач, и его лицо приняло еще более замкнутое выражение. – У меня есть один заговор, избавляющий от боли и тошноты, вызванных болезнью тела. Но раз ты считаешь, что демон поселился у тебя в голове, мне придется возжечь священную смолу и окурить тебя.

– О воля небес! Не надо! – взмолился Тутмос. – Как может этот тяжелый запах избавить меня от боли!

– Разве ты позволяешь кому-нибудь давать тебе советы, когда работаешь над моделью? – Голос Пенту звучал резко. – Поэтому и ты не учи меня, как мне избавить тебя от болезни! – Пенту подошел к жаровне, где, на свое счастье, нашел тлеющий еще уголек.

Он положил его в медную чашу, которую носил всегда при себе, бросил сверху какую-то смолу и немного благовония и принялся раздувать огонь. Пока плавилась смола и воздух в помещении наполнялся удушливым запахом, Пенту бормотал свои заклинания.

Тутмос не прислушивался к его монотонному голосу. Он повернулся на бок, спиной к врачу, закрыл глаза и старался дышать ртом. В горле у него стало першить. Будучи не в силах больше терпеть, он соскочил с лежанки и бросился к двери, чтобы вырваться на свежий воздух. Ничто не терзало так Тутмоса – ни солнечный зной, ни слепящий свет, ни шум, ни даже укусы комаров, – как эти пары, грозившие задушить его. Но Тутмос не успел добежать до двери – голова у него закружилась, началась рвота.

Пенту подскочил к нему и, поддерживая под руки, отвел обратно на лежанку.

– Вот видишь! – сказал он. – Я выгнал демона болезни. Теперь тебе станет лучше.

Пенту стал заливать дымящиеся угли в своей чаше.

«Я обязательно должен вылепить эту голову, – подумал Тутмос, – это лицо, полное самодовольства!» И в первый раз после упреков Бака он ощутил желание снова работать. А это для него гораздо важнее, чем избавление от головной боли. Тутмос приподнялся на лежанке и стал наблюдать за врачом.

Угловатый профиль Пенту, четко вырисовывавшийся на фоне светлой стены, глубоко врезался в память Тутмосу: слегка выдвинутый вперед нос, резко выделяющиеся брови, широкий рот, торчащие уши.

«Может быть, – думает Тутмос, – мне удастся взять хоть часть от самоуверенности Пенту, пока я буду лепить его лицо». Однако сердце подсказало ему другое. «Нет! Совсем не тот ближе стоит к правде, кто больше всего уверен в себе!» Этот внутренний голос испугал Тутмоса. «А как же царь? – пытается он возразить. – Разве царь не само воплощение правды и уверенности, силы и мужества, соединенных в одном лице?» – «Да, это так! На то он и сын Атона! А что касается сыновей человеческого племени…» Тутмос так и не смог довести свою мысль до конца. Страшная усталость охватывает его. Дыхание становится ровнее. Прежде чем уйти, Пенту бросает на спящего гордый, удовлетворенный взгляд.

Уже далеко за полночь Хори вернулся домой. Ведь во дворе дворца было выставлено столько интересного, что, даже часами осматривая все это великолепие, можно было запомнить лишь незначительную часть его. Здесь были работы и золотых дел мастеров, и товары горшечников, и многочисленные сосуды, изготовленные из гранита, песчаника, алебастра. Были выставлены оружие и конская сбруя, резные фигурки из дерева и мебель: столы и сундуки, отделанные золотом и лазуритом. Конечно же, здесь были и работы скульпторов, а также разноцветные ткани, ленты и многие другие вещи, которые так хотелось посмотреть.

Когда на выставку прибыл царь со своими придворными, выгнали многих бесцельно слонявшихся зевак, но Хори разрешили остаться, так как он работал в мастерской одного из скульпторов. Хори стоял совсем близко, когда старшая царевна, Меритатон, взяла в руки косметическую ложечку, выполненную в виде плывущей девушки, которая в вытянутых руках держала плоскую баночку для мази. Он слышал, как царская дочь воскликнула: «Она мне очень нравится!» и как царь сказал несколько дружелюбных слов мастеру, изготовившему ложечку.