Жора Жирняго - Палей Марина Анатольевна - Страница 37

Глава 25. Халва горбатым

Всесвойско-Всесмоквенская Телесирена, в миру Альфиалла Пугало, выучила Жору, по большому знакомству, как продавать в масс-медиа всякий свой ик и пук.

— Ни один ик не должен, — назидала она, — пропадать втуне. А уж пук тем паче! Всякий ик и пук имеет свой профит и тариф.

Артикулируя это, она с удовольствием брила свою ногу, похожую на колонну дряблого сала. В двух шагах от нее, бросая голодные взоры на кишащую волосками пену, шепталась дюжина молодых негоциантов.

Администраторы Телесирены торговали в розницу ее б/у подтирочной бумагой, зубочистками. Торговали и гигиеническими прокладками, — продавал же Мик Джаггер по кусочкам свой носовой платок. Правда, платок был действительно его, Мика Джаггера, орошенный специфической секрецией именно его, Мика Джаггера, носовых ходов. В случае с Телесиреной налицо был подлог, ибо матрона сия давно вышла из (доставлявшей ей массу хлопот) фертильной поры.

Но Жора — урокам внял. Прокладки в его случае были не вполне уместны, зато кое-где мерцали иные горизонты. Дедушка его, фальшивый хан и эрзац-мандарин, не на шутку воевал с буржуями настоящими, беспримесными. Он не просто обирал — как сейчас бы сказали, «этих лохов» — но, конечно, развенчивал их идеологически. То есть образ Мальчиша-Плохиша (не дедушкой, к досаде его, сочиненный), — того самого Плохиша, который за банку варенья да за корзинку печенья продает себя в буржуинское царство, — многажды этим писателем порицался. За рачение свое великое сей проповедник пролетарского аскетизма многих госвоздаяний удостоен был — пред которыми, конечно, варенье с печеньем, даже приумноженные до размеров горы Арарат, меркнут: только лох продается дешево.

Во времена Жоры ситуация повернулась на все сто восемьдесят. В силу чего он, проявив чудеса подковерной борьбы, возглавил Комитет-по-реабилитации-Мальчиша-Плохиша. Иначе говоря, возглавил он жюри, щедро награждавшее сочинителей гимнов, од, ораторий (принимались любые жанры) — Банкиру Нашего Времени.

Конкурсанту следовало, в художественной форме, проиллюстрировать следующие положения:

1. Банкиры — тоже люди;

2. И банкиры любить умеют;

3. Банкиры тоже плачут (эякулируют, мочатся, чихают, осуществляют эвакуацию кишечника, размышляют);

4. Банкир — положительный герой нашего времени.

…Первое место занял шоколадный торт размером в пять бильярдных столов. Он был щедро покрыт взбитыми сливками — имитировавшими белизну страницы — на которой, на белой этой странице, свежайшей клубникой и марципанами (дающими в своем взаимоположении славянскую вязь) было выложено стихотворение «ХВАЛА БОГАТЫМ». (Правда, вследствие рокового смоквенского головотяпства, само название на самом-то деле выглядело так: «ХАЛВА ГОРБАТЫМ», но дегустаторы поэзии, включая Жору, ошибки не заметили и все поняли правильно.)

Второе место заняло это же стихотворение, выложенное зернистой (белужьей) икрой «Imperial» — по маслу высшего сорта, толсто и равномерно покрывающему спил белого крупитчатого хлеба размером с три бильярдных стола; итак, черным — по сливочно-нежному (опять почему-то славянской вязью) было выложено:

Ну, и так далее, по оригиналу. Следовало наградить победителя, но его не нашли: давно повесился победитель; могилу не нашли тоже.

Третье место заняла одна строфа, которую, в связи с дорогостоящими материалами, приравняли к стихотворению:

Оно было выложено персианской золотой икрой (Golden Caviar) — редчайшей, на вес золота, икрой столетней белуги-альбиноса — по черному китайскому шелку, в который был задрапирован лежащий навзничь манекен — выпечка. Идейный смысл стихотворения, кошке ясно, сводился к тому, что банкиры не реже, а даже чаще других подвергаются нападениям со стороны криминального элемента, но, находясь на передовом экономическом фронте, отважно затыкают своим телом неизбежные амбразуры.

Автора этого текста не нашли тоже. По слухам, тело его осталось лежать «тут» — в смысле, во Франции, — а дух… дух… Не дух же награждать, правда?

Дух и так уже награжден…

Так что наградили не сочинителей текста, а текста изготовителей, что, в общем-то, с учетом сложившихся обстоятельств, логично. Оказалось, что все три чуда кулинарной поэзии были изготовлены по заказу Совета Директоров (банки «Смоквенский орел», «Илья Муромец», «Солнце Смоквы»). Директорам вручать награду было бы странно: они же являлись и спонсорами проекта. Им вернули просто деньги — так что по нулям. Но у хлеба, что называется, не без крох. Именно председателю Жоре — сначала на дегустацию, потом, втихаря, на съедение, — все три призовых места и достались.

Глава 26. Преступление на пищевой почве

Конкурс этот проходил, кстати сказать, в Петрославле, под крышей Летнего павильона на Площади Палаццо: городские власти планировали означенным мероприятием немного подбодрить (гальванизировать?) умирающий город, а получилось похабно: яркая косметика выглядела несвежей и очень дешёвой на старческой коже полутрупа. Соседние с Площадью дворы были, как обычно, серы, сыры, затхлы, не метены — ностальгически раня Жорино ожиревшее сердце именно этой, а не какой-либо иной данностью (он пошел после банкета прогуляться: стояли белые ночи) — да, дворы ранили Жорино ожиревшее сердце именно этой прелестью (полюбите нас черненькими), которая и есть — для тех, кто понимает — главная прелесть этого города — не выразимая болтовней туристических буклетов.

Того не заметив, Жора оказался у статуи Всадника.

Шел дождь, было безлюдно. Не ясная ему самому сила приволокла сюда Жору; последние метры, на одной из улиц, он даже пытался бежать: ливень, нещадно нахлёстывая его сотнями, тысячами шпицрутенов, гнал Жору сквозь строй. Прожекторы выхватывали из мрака самого Всадника, его коня и змею, которую Всадник не снизошел смертельно поразить сам — копьем, саблей или булавой, — за него это сделал, походя, его конь.

Жорин взгляд оказался прикован к копыту коня — и вдруг это копыто словно ударило Жору в самое сердце.

Из очей Жоры брызнули мириады искр.

И, в сполохах этого нездешнего света, слепящего и одновременно отверзающего очи, — инобытийного, сверхяркого светового потока, — титанически мощного, будто слитые вместе лучи и вспышки Вселенной, — он с особой остротой вдруг увидел, сколь туга и прекрасна ляжка коня, — сколь свежа и округла голяшка Всадника…

Словно чья-то рука подкинула Жору на постамент…

Рыча и урча, он выдрал толстую конскую ногу — с корнем, по самый тазобедренный сустав, — и, стеная от наслаждения, сожрал — прямо с шерстью, без соли. Затем, уже с ленцой, выворотил ногу всадника... Человечина, в сравнении с кониной, показалась ему менее вкусной. С ней он разделался уже спокойней — отдыхая, отрыгивая. Напоследок погрыз хрящи, высосал костный мозг…

Неведомая рука погладила Жору по голове и плавно опустила к подножию камня…

…Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть, во что бы ни стало, надо было до времени схоронить концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение...

Куда же идти?

Это было уже давно решено: «Бросить все в канаву, и концы в воду, и дело с концом». Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно. Он бродил по набережной Екатерининского канала уже с полчаса, а может и более, и несколько раз посматривал на сходы в канаву, где их встречал. В руках у него были большая и малая берцовая кости коня и бедренная кость коня, большая и малая берцовая кости Всадника и бедренная кость Всадника, и Жора решительно не знал, что с ними делать. А ну да вдруг кости не утонут, а поплывут? Да и конечно так. Всякий увидит.