Жора Жирняго - Палей Марина Анатольевна - Страница 13

У этого психиатра, как с их братом часто бывает, водилась, кроме того, неотвязная невротическая привычка, которую он не мог скрыть даже на публике: стоило ему чуть-чуть понервничать, он, не щадя рук своих, принимался яростно играть специальным психиатрическим ключиком (служившим для запирания-отпирания покоев на буйно-помешанном отделении) — блестящим металлическим цилиндриком, висящим у него на груди, словно судейский свисток. По утрам его к тому же посещал спазм бедренных мышц, еще одна публичная демонстрация всеуравнивающей человечьей немочи. В такие минуты, когда он, грузно валясь набок и тут же подстрелено подскакивая, т. е. в ритме акцентного стиха, перемещал свое тело по длинному, как чулок, больничному коридору, походка его была какой-то развинченно-ортопедической, словно таковая у обессилевшей от истерических воплей кликуши — как раз перед припадком падучей.

— Н-н-н… Н-нуте-с… — почтительно привстав из-за стола и даже осклабившись (т. е. сделав свое лицо перекошенным, словно от флюса), приветствовал психиатр Жору.

Он казался меньше ростом в своем просторным, неуютном, похожем на конференц-зал, кабинете.

Покойный Франц Генрихович, о чем Отто Францевич был многажды понаслышан (сохранились и фотографии), пользовал от обжорства Жориного графско-пролетарско-прохиндейского пращура (не вполне, впрочем, успешно). И вот теперь… Честь-то какая! Малый Хирш бешено набросился на свой бедный ключик…

К ужасу Жоры (предполагавшего увидеть в качестве умиротворяющего дизайна, по крайней мере, солидного пластмассового мужчину со съемной брюшной стенкой, за которой открывался бы взгляду змеевик зеленовато-сизых кишок, а с правого верхнего боку, толстущей сургучной пиявкой, присосалась бы печень — или, с учетом специфики недугов, — полностью оскальпированную голову с легкомысленно откинутым на металлических петельках теменем, под которым было бы обнажено одинокое, серое, никому не нужное ядро грецкого ореха) — к ужасу Жоры, в кабинете оказались лишь белые стены — голые, как потолок. На черных оконных стеклах, прозрачными брызгами, дрожали дождевые капли. Застывая, они превращались в белые капли нутряного сала — грязного нутряного сала уличных ламп.

— Это, конечно, лишнее, — напористо приступил Жора, — так что я заранее прошу у вас прощения за дополнительное уточнение, но мне хотелось бы еще раз получить ваши заверения в том, что мои визиты к вам останутся строго конфиденциальными.

«Каждому свое, — завистливо подумалось психиатру, — ишь, как чешет! Мне бы так: я бы гала-гала-гипноз на сцене Колонного Зала учредил… По Центральному бы телевидению, каждый вечер, на всю державу…» Он собрался было уже сказать: «Вы — мой почетный аноним!», но, смутившись, мучительно пропыхтел:

— Вы — мой п-п-п-п-п… мой п-п-п-п… — тут он медленно и расчетливо вдохнул, как делал всегда, преодолевая приступ заикания, и вполне членораздельно закончил: — Вы — мой почетный онанизм!..

Воцарилась пауза, во время которой Жора мстительно наблюдал, как физиономия психиатра быстро превращается в фонарь для фотопечати.

«Фрейдистские оговорки... Растяпа… Осел…» — вяло думалось Жоре, но вдруг эту вялость как рукой сняло. Его обуял дикий, неприличный, огнем пожирающий глад. Он опрокинул, как былинку, Жору-писателя — и зашвырнул его в смердящую калом пещеру — к урчащим и воющим австралопитекам. Жора Жирняго больше не был Жорой Жирняго, мыслящим существом, он не был больше человеком вообще; каждая клетка из миллиардов его клеток жаждала лишь одного, самого простого, самого мучительного и неутолимого: жрать, жрать, жрать, жрать, жрать! — слепой организм, механическая сумма слепых хищных клеток, рвался сожрать дурака-психиатра вместе с его ключиком, стол, оба стула, шторы, брошюру Хендрика Марии ван Дайка «Довольствуйся тем, что имеешь», облезшую дверь, люстру в форме груши с висюльками, загаженный осенними сапогами паркет…

Где-то вдалеке, может в чужой книге, Малый Хирш витиевато объяснял Жорин недуг переутомлением и настоятельно рекомендовал гипноз.

Малый Хирш лечил исключительно гипнозом, о чем сумасшедшая, всегда растрепанная фанатка, устроившая Жоре этот психиатрический блат, не успела или не почла нужным сказать. Гипнозом Малый Хирш лечил все, что движется и не движется: детей с синдромом Дауна, жертв войны, прикованных к постели по причине отсутствия конечностей, — и даже бесплодных женщин, невольно вызывая в их — теряющем бдительность — раз… два… три… четыре… пять… то есть медленно угасающем сознании историю про замужнюю девственницу и ловко подоспевшего голубка…

— Вряд ли я поддаюсь гипнозу, — придя в себя, с достоинством заметил Жора.

Так, на беду, в дальнейшем и оказалось. Сколь долго Малый Хирш ни волховал за спиной Жоры, внушая тому, что в затылке у него сосредоточилась «приятная свинцовая тяжесть» и ласково приглашая упасть, Жора стоял так вертикально, так безнадежно прямо — что, казалось, привяжи к нему веревочку и подними на воздух, он мог бы служить идеальным отвесом.

Одновременно с этим, в самом начале сеанса, когда Малый Хирш только еще принимался за свои заклинания, всегда раздавался грохот в приемной. Это послушная очкастая жена Жоры, сидящая за дверью на стуле, падала в указанном доктором направлении.

— А все же таки мы поборемся, — не сдавался лживо-оптимистический психиатр, деньги для коего не были лишними, поскольку лечился он сам. — Бывает, что пациенты по команде не падают, но, как положишь их на топчан, засыпают. Приходите во вторник, в восемь вечера…

Надо сказать, что здесь, в кабинете гипнотизера, сошлись, к несчастью, два прямо противоположных (вода и пламень, коса-на-камень) мировоззрения. Малый Хирш был сыном своего папаши, то есть психиатра, и был он, соответственно, двумерным материалистом (жаль, жаль), а Жора Жирняго являлся, как ни крути, внуком своего дедушки и, несмотря на захлестнувшую его животную алчность, был в определенном смысле рафинирован, то есть, попросту говоря, зело до словес красных охоч был.

Однако в той механической колыбельной, с помощью которой компьютерным голосом пытался убаюкать его — то и дело поглядывавший на часы — Малый Хирш, не было ни рафинированности, ни красных словес. Филологические уши Жоры, его нежнейшие, сенсуальные слуховые проходы, в первый же сеанс уязвила одна фразочка, гвоздем торчащая где-то в середине этих очень не изобретательных камланий. Фразочка была такая: «...гипноз уже оказывает на вас свое могущественное влияние и воздействие».

— Какая разница между «влиянием» и «воздействием»? — беспокойно заворочался на топчане Жора. — Вы мне можете объяснить?

— Тихо, тихо вы же спите, — поигрывая ключиком, напомнил Малый Хирш и, энергично зажмурясь, показал: закройте глазки.

— Да ничего я не сплю!.. — возмутился Жора и, для вящей наглядности, взбрыкнул.

— Вы не можете судить… — осклабился Малый Хирш. Он делал это, как бдительный официант, ни на миг не забывающий о чаевых. — Весьма часто пациенты полагают, что они не спят, а на самом-то деле… Да… А на са-а-а-амом-то де-е-е-е-ле… ну, спите же, спите, Георгий Елисеевич… А на самом-то деле они как раз спят.

— Нет, правда: вы можете объяснить разницу?! — не отставал Жора.

Психиатр не мог.

— Тогда не проговаривайте эти слова, пожалуйста, — взмолился Жора. — Или выберите что-то одно… Фраза тавтологична! Она меня отвлекает. Можно сказать, травмирует…

— Договорились, — словно бы вдумчиво и вместе с тем отстраненно — как и положено специалисту — отозвался психиатр.

В следующий сеанс, который, кстати, проводился на следующий же вечер, он завел ту же пластинку.

Граммофонную иглу, которая беспроблемно добралась до слов «влияние и воздействие», в этом месте вовсе не заело, не заклинило, она прошла его безо всякого напряга, механически легко, гладко — и, с механической же бездумностью, поползла себе дальше, оставляя в нежных слуховых проходах Жоры свежий кровавый след.

Жора повторил просьбу.

Психиатр кивнул.

В следующий раз повторилось то же самое.