Спартак - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) - Страница 135

— Но через десять дней у нас кончится продовольствие.

— У кого?

— У нас.

— Где?

— Здесь.

— А кто же тебе сказал, что через десять дней мы еще будем здесь?

Арторикс, опустив голову, замолк, как будто стыдясь, что решился давать советы такому дальновидному полководцу. Спартак с нежностью глядел на юношу, растроганный краской стыда на его лице; ласково похлопав его по плечу, он сказал:

— Ты хорошо сделал, Арторикс, напомнив мне о наших запасах продовольствия, но ты за нас не бойся; я уже решил, что нам следует предпринять, чтобы Красс остался в дураках со своей страшной стеной.

— Однако этот Красс, надо признаться, опытный полководец.

— Самый опытный из всех, кто сражался против нас за эти три года, — ответил Спартак и после минутного молчания добавил: — Но все же он нас еще не победил.

— И пока ты жив, он не победит нас.

— Арторикс, но ведь я только человек!

— Нет, нет, ты наш идеал, наше знамя, наша мощь! В тебе воплощается и живет главная наша идея — возрождение угнетенных, благополучие обездоленных, освобождение рабов. Ты так славен и велик, что от твоего существа исходит свет, побеждающий самых непокорных наших товарищей, он отражается в них, воодушевляет новыми силами, вселяет веру в тебя; они уповают на тебя, ибо признают тебя, дивятся тебе и почитают как мудрого и доблестного полководца. Пока ты жив, они всегда будут делать то, что ты пожелаешь, и так же, как они пришли за тобой сюда, они будут преодолевать многое, что кажется совершенно невозможным. Пока ты жив, они будут делать переходы в тридцать миль в день, будут переносить невзгоды, голод, будут драться, как львы; но если, по несчастью, ты погибнешь — вместе с тобой погибнет и наше знамя, и через двадцать дней наступит конец войны, мы будем уничтожены… О, пусть боги сохранят тебя на долгие годы, с тобой мы одержим полную победу!

— Ты веришь в нашу победу? — спросил Спартак, покачав головой, и на губах его была грустная улыбка.

— А почему бы нам не победить?

— Потому что из десяти миллионов рабов, стонущих в цепях по всей Италии, не наберется и ста тысяч, взявших оружие в руки и пришедших к нам; потому что наши идеи не проникли в массы угнетенных и не согрели их сердца; потому что римский деспотизм еще не вывел окончательно из терпения народы, находящиеся под игом; потому что Рим слишком еще силен, а мы еще слишком слабы… вот почему мы не можем победить и не победим. Если и есть надежда на победу, то лишь за пределами Италии; здесь же нам суждено погибнуть, здесь мы умрем.

Некоторое время он молчал, потом произнес с глубоким вздохом:

— Пусть же кровь, пролитая нами за святое дело, не будет пролита бесплодно, пусть наши деяния послужат благородным примером для наших потомков.

В эту минуту центурион сообщил Спартаку, что три тысячи пращников, далматов и иллирийцев из римского лагеря подошли к преторским воротам и настойчиво просят принять их в ряды собратьев.

Спартак задумался и не сразу ответил на просьбу трех тысяч дезертиров: может быть, он сомневался в них, а может быть, не хотел подать дурной пример своим солдатам, оказывая перебежчикам внимание, словно они были мужественные воины; он подошел к воротам лагеря и сказал им, что недостойно солдата покидать свои знамена; способствовать побегу и принимать в свои ряды беглецов из вражеского лагеря не только зазорно для полководца, пользующегося уважением, но и может быть пагубным как печальный пример для солдат, раз в ряды угнетенных принимают тех, кто изменил своему знамени и войску. И он отказал им.

Через неделю после этих событий, под вечер деканы и центурионы обошли все палатки гладиаторов, передавая приказ Спартака: не ожидая сигнала, сняться с лагеря в полной тишине. А конники, по приказу верховного вождя, отправились в ближние леса, захватив с собой топоры, чтобы рубить деревья; ночью они привезли на своих лошадях в лагерь много бревен.

В час первого факела Спартак приказал зажечь в лагере огни, воспользовавшись ненастной погодой, — уже два дня в проливе и в окрестностях непрерывно шел дождь со снегом, — в полном мраке, под пронзительный вой ветра, соблюдая глубокую тишину, двинулся к тому месту, где Красс велел копать ров; на краю этого рва еще не было сооружено стены. Спартак приказал забросать ров стволами деревьев, привезенными его конниками, а на эти бревна шесть тысяч легионеров наложили столько же заранее заготовленных мешков с землей. Таким образом ров был заполнен на большом протяжении, и по нему бесшумно прошли легионы гладиаторов; им было приказано, не обращая внимания ни на снег, ни на ветер, идти без остановки прямо до Кавлона.

Спартак с конницей укрылся в лесу близ вражеского лагеря и в полдень следующего дня врезался со своими всадниками в ряды римских легионов, вышедших за продовольствием в окрестности, и за каких-нибудь полчаса уничтожил свыше четырех тысяч римских солдат.

Римляне были поражены, увидев, что те, кого они еще только вчера вечером, казалось бы, заперли между морем и стеной, нежданно выросшей перед ними, угрожают им с тыла. А когда они взялись за оружие, чтобы прийти на помощь разбитым римским легионам, фракиец со своими конниками умчался от них, направляясь в Кавлон.

— Ах, клянусь всеми богами ада! — вскричал Марк Красс, ударив себя кулаком по голове. — Да что же это такое?.. Вот-вот, кажется, он попал в железное кольцо и, глядь, ускользает из моих рук; я разбил, уничтожил его войско, а он собирает новое и нападает на меня с еще большей силой; я объявляю, что война заканчивается, а она вспыхивает еще сильнее прежнего!.. Великие боги! Да это злой дух, не иначе! Вампир, жаждущий крови! Ненасытный волк-оборотень, пожирающий живые существа!

— Нет, он просто-напросто великий полководец, — ответил молодой Катон, назначенный контуберналом Красса за дисциплинированность, выносливость и стойкость, а также за отвагу, проявленную им в этой войне.

Вне себя от гнева, Марк Красс, косо взглянув на смелого юношу, казалось, хотел резко ответить ему, но, мало-помалу успокоившись, сказал своим обычным тоном, хотя голос его еще дрожал от гнева:

— Думаю, что ты прав, храбрый юноша.

— Если ты зовешь храбростью привычку говорить правду, то ни Персей, ни Ясон, ни Диомед и никто другой на свете не были храбрее меня, — гордо ответил Катон.

Красс умолк, умолкли Скрофа, Квинт, Муммий и другие военачальники. Все были задумчивы и печальны и как будто погружены в какие-то грустные размышления. Первым прервал молчание Красс и заговорил, словно выражая вслух свои мысли:

— Мы можем преследовать его, но настигнуть не сможем; он летит стремительно, словно борзая или олень, а не человек!.. А вдруг он со своими восьмьюдесятью тысячами бросится на Рим? О, великие боги!.. Какая неожиданность!.. Как велика опасность!.. Как ее избегнуть? Что делать?

Все молчали, и только спустя некоторое время в ответ на вопросы полководца они выразили те же сомнения, что и он.

Все считали необходимым, чтобы Красс написал сенату, что война стала еще более жестокой и грозной; чтобы покончить с нею раз и навсегда, необходимо послать против гладиаторов, кроме войска, которым располагал Красс, еще и те легионы, которые недавно привел в Рим Гней Помпей, одержавший победу в Испании; необходимо послать также и те войска, которые сражались против Митридата под начальством Луция Лициния Лукулла, ныне возвращавшегося в Италию; окружив Спартака с трех сторон армиями по сто тысяч человек в каждой, руководимыми самыми Доблестными полководцами республики, можно будет в несколько дней закончить позорную войну с гладиаторами.

Хотя Крассу было неприятно посылать такое сообщение, он все же отправил в Рим гонцов и, снявшись с лагеря, со всем своим войском бросился по следам Спартака.

А тем временем фракиец намеревался пересечь горы и из Кавлона большими переходами пройти через Скилакий, направляясь к горам Новоастр и Полеокастр.

Но пять дней спустя, когда они дошли до этих мест, Гай Канниций, который не желал изменить свой упрямый характер смутьяна, с шумом покинул лагерь увлекая за собою пять легионов; он кричал, что сначала надо разбить Красса, а затем идти на Рим. Не обращая внимания ни на угрозы, ни на просьбы Спартака, он, соединившись с Кастом, вышел из лагеря гладиаторов и расположился в восьми — десяти милях от него.