Главный приз - Волчок Ирина - Страница 20

Глава 8

С неба упала тонна железных бочек, которые с омерзительным грохотом прыгали и катались по крыше вагона, и почему-то не сваливались с нее, а потом упала еще тонна бочек, и эти тоже начали прыгать и кататься, и спать стало совершенно невозможно.

Виктор открыл глаза — и тут же по ним больно хлестнула вспышка яркого синего света из-под не до конца опущенной ночной шторы. На крышу грохнулись еще несколько железных бочек, и опять синий свет попытался прорваться в щель под шторой, и новая порция бочек была, конечно, уже на старте… Страшная гроза догнала поезд и теперь не хотела отставать, но и не обгоняла, шла прямо над ним, поливала сплошной стеной дождя, долбила оглушительным громом, время от времени высвечивая беззащитную цель длинной ветвистой молнией, а то и двумя сразу.

Нет, не уснуть.

Виктор не любил грозу. Не мог спать, когда гремел гром. Не мог спокойно заниматься никаким делом, если сверкали молнии. И думать не мог, и отвлечься ничем не мог, даже чтение не помогало. Не то чтобы он боялся грозы, а не любил. Очень сильно. И всегда завидовал тем, кому на все эти громы и молнии было наплевать, кто при любых громах и молниях мог и жить спокойно, и дрыхнуть без задних ног.

Маме было наплевать на все грозы в мире. И Катьке было наплевать. И Алану, тонкой художественной натуре. А Денька — так тот грозу вообще любил. С восторгом зачарованно любовался молниями и весело пытался перекричать гром. Один Виктор унаследовал бабушкино отвращение к этому явлению природы. Ну, с бабушкой все ясно — в войну она несколько раз побывала под бомбежкой, маленькая еще была, а впечатления детства — они самые-самые, как учит нас любимая наука психология… Но у него-то это откуда?

Интересно, а Юлии на грозу тоже наплевать? Наверное. Вон, спит себе спокойненько, и просыпаться, похоже, не собирается. Даже обидно.

На мгновение железные бочки перестали скакать по крыше, и в короткой тишине Виктор вдруг услышал странный тревожный звук — сдавленный хрип какой-то, какой-то стон, или не стон, а, скорее, мычание… Некрасивый, странный, страшный звук выражал нестерпимый ужас и страдание, и Виктор испугался, а когда понял, что это — Юлия, то испугался еще больше. Подхватился, путаясь в простыне и стукаясь локтями и коленями обо все твердые углы, склонился над ней, напряженно всматриваясь в почти неразличимое на подушке пятно лица, и в очередной длинной синей вспышке увидел: она рыдала во сне, сухо, без слез рыдала, запрокинув бледное лицо с темными веками, вцепившись руками в собственную шею, и, похоже, задыхалась… Виктор сел на край ее полки, быстро и осторожно оторвал ее холодные пальцы от горла, сжал ее ладони в одной руке, а второй стал гладить ее лоб, и виски, и брови, тихо бормоча какие-то случайные слова, слова, в принципе, были не так уж и важны, главное — это тон, как учит нас любимая наука психология, и Виктор старался говорить спокойным, утешающим тоном, несмотря на собственный страх, который все никак не отпускал его. Юлия, не просыпаясь, сопротивлялась, вырывала из его ладони свои пальцы, тяжело и медленно мотала головой, но дышать начала спокойнее, уже не хрипела, не стонала, но, кажется, пыталась что-то сказать. Виктор, не прекращая тихо и спокойно говорить, нашарил над ее изголовьем выключатель ночника — и сам вздрогнул от металлического щелчка, от неожиданно яркого света и от распахнувшихся черных глаз Юлии. Несколько секунд Юлия смотрела на него этими черными, мрачными глазами, потом нахмурилась и строго спросила совершенно спокойным голосом:

— В чем дело?

— Все в порядке… Все будет хорошо, — по инерции договорил Виктор и выпустил ее руки. — Это просто сон… Все пройдет…

— Был взрыв, — сказала Юлия тем же ясным голосом и закрыла глаза. — Опять был взрыв. Так страшно…

— Это гроза, — объяснил Виктор и пересел на свою полку. — Совершенно сумасшедшая какая-то гроза. Всю ночь грохочет и грохочет. Никакого взрыва не было. Приснилось что-то.

— Это взрыв, — возразила она, выключила ночник над своей головой, долго молчала, потом сказала немножко другим тоном: — Конечно, приснилось… Зря я эту гадость пила.

— Какую гадость? — удивился Виктор. — Вроде бы мы никакой гадости не пили.

— Да шампанское. — Юлия вздохнула и пошевелилась в темноте. — Гадость.

— Вам плохо, да? — осторожно спросил Виктор. — Пить хотите? Может, за водичкой сходить?

— Пить не хочу. Есть хочу. — Юлия опять вздохнула. — Ничего там с вечера не осталось? Хоть печеньица какого-нибудь, что ли…

— Нет, мы все в Катькино купе унесли. — Виктор пошарил в темноте по столику. — Жаль. Я тоже что-то проголодался… О! Яблоко нашел. Одно. Черт, твердое какое, не разломишь. И ножа нет…

— Ничего, — оживилась Юлия. — Можно по очереди кусать. Правильно?

Правильно. Это оказалось очень правильно — откусывать по очереди от одного яблока и передавать его друг другу, сталкиваясь липкими от сока пальцами и время от времени говоря что-то ужасно умное, например:

— Вкусно… Только правда твердое какое.

— Да нет, ничего. Интересно, оно червивое?

— Да какая разница? Все равно в темноте не видно.

— Действительно… Но если червяк был — жалко.

— Чего жалко?

— Кого. Червяка. Жил не тужил, спал себе спокойненько, а его хрясь — и схавали. Ни за что.

— Это не я.

— А кто, я, что ли?

— Никто. Не было червяка. А если был, то успел удрать. Под покровом темноты.

И тихий смешок в темноте, и довольный вздох, и едва уловимое шуршание бумажной салфетки, и неразборчивое «спокойной ночи» сквозь сладкий зевок, и никакой грозы, отстала гроза от поезда, а может быть, свернула куда-нибудь, погналась за другой беззащитной целью, и вокруг ночь, хорошая спокойная ночь, и можно еще так славно поспать… И проснуться опять рано-рано, и пить чай вдвоем с Юлией, и наконец порасспрашивать ее обо всем. О чем-нибудь. Просто поговорить.

А утром было все по-другому. Виктор проснулся поздно и сразу понял, что Юлия давно уже встала, наверное, и чаю без него уже попила, и собралась полностью — ее чемодан и сумка стояли на полке у двери, как марафонцы на старте. А сама Юлия, одетая опять во что-то серое, длинное и балахонистое, сидела у окна. Конечно, уткнувшись в свое шитье.

— Доброе утро, — разочарованно сказал Виктор. — Вы давно проснулись? Зря меня не разбудили. Мне понравилось в пять утра чай с вами пить.

— Доброе утро. — Юлия подняла голову, равнодушно глянула на него и принялась сворачивать свое рукоделие. — Я проснулась в четыре. Вряд ли вы привыкли вставать так рано. Чай я сейчас принесу.

А потом повторился вчерашний завтрак — с той только разницей, что не было согретых над чайником оладушек, зато была согретая над тем же чайником домашняя булочка, и ледяная домашняя ветчина из термоса-холодильника, и печенье, оставшееся от прошлого вечера. И опять все было тихо, уютно и душисто, несмотря на гомон и суету в коридоре и на крики Катерины в соседнем купе, — наверное, опять чего-нибудь найти не могла.

— И я вас больше никогда не увижу, — сказал Виктор сердито.

— Всякое может быть, — отозвалась она спокойно. Помолчала, серьезно разглядывая его, и без улыбки спросила: — Вот интересно, если когда-нибудь еще встретимся, вы вспомните, где видели меня раньше?

— Вспомню, — хмуро ответил он. — В вагоне-ресторане. Как вы там вино пили. А потом здесь — шампанское. Ужасная гадость, да? Голова не болит?

— Нет. А должна?

Она смотрела на него совершенно серьезно, но ему опять показалось, что Юлия над ним смеется.

— Позвоните мне через месяц, а? — попросил он смиренно. — Неужели так трудно — один раз позвонить… и все.

Она молчала, глядя на него с отсутствующим видом, а потом равнодушно сказала:

— Мне неоткуда звонить. Я живу в деревне. Ближайший телефон в четырех километрах. И тот не каждый день работает. И сотовый там не берет.

— В какой деревне? Далеко от Москвы?

— Далеко. От Москвы далеко, от Лондона — еще дальше. Отовсюду далеко. На краю края земли. Глубинка. Глухомань на отшибе.