Рассказы о Ваське Егорове - Погодин Радий Петрович - Страница 54

Туристки, смертельно раненные старушечьей серостью, выкликали имена заграничных столиц и знатнейших храмов, к чьим алтарям были допущены:

— Калькутта! Милан! Шартрез!

Отец Михаил улыбался:

— Рад за вас, милые барышни. Там проще. А у нас нищий храм. Прихожане его содержат. И не хотят видеть в нем посетительниц, одетых неуважительно к их убеждениям.

— Маразм в калошах! Что они понимают? — Туристки брызгали всамделишными слезами.

— Они веруют. А я служу Господу и верующему приходу. Я, милые барышни, провожаю веру Христову на ее скорбном русском пути.

— Ну и объясните им, что не в штанах дело!

— Они знают...

Всякий раз отцу Михаилу бывало грустно и немного стыдно. Он смотрел на туристок, как на выводок мотыльков, только что народившихся и оттого глупых.

Поп не лукавил: храм был нищ. Не было в нем даже алтаря, просто стоял образ Христа на сундучке, покрытом розовой скатертью. Паникадилом служила анодированная гедеэровская люстра на пять рожков. В нее были воткнуты стеариновые свечи, обернутые для толщины и красивости серебристой фольгой. Правда, висели на стенах и на столбах, обрамляя иконы, снесенные в храм из деревенских изб полотенца, вышитые бабушками старух-богомолок.

Когда-то храм был богато украшен. Сейчас иконы его где-то двигались по земному шару, не находя себе пристанища, всюду чужие и чуждые, поскольку православным святыням достойное место есть только на православной земле.

И всякий раз, смущаясь бедности своего храма, священник просил экскурсантов посмотреть на уникальное заверши, на подпружные арки и центральный барабан, ни разу не перестроенные, донесшие до нас изящную мудрость древних строителей.

— Теперь, пожалуйста, на хоры. Оттуда полюбуйтесь фресками. Обратите внимание на голову царя Давида и на "Сошествие во ад". Старайтесь поближе к перилам. — Отец Михаил намекал деликатно, чтобы задами к стене не прижимались и, упаси Бог, не царапали ногтями и маникюрными пилками свои имена. — Росписям цены нет, — говорил он.

Тишина наступала. И в минуты застенчивой неподвижности, которая вдруг охватывала и экскурсантов, и старух-богомолок, в церкви не прекращал движения один человек — сторожиха и уборщица Анна.

Анна обтирала пыль влажной тряпкой. День за днем. Предмет за предметом. Кругами, кругами. Смачивала каменные плиты водой. На отца Михаила смотрела так, словно он был в храме тараканом.

Анна не обращала внимания ни на туристок, ни на старух. Лишь иногда взгляд ее вырывал из толпы посетителей какую-нибудь девчушку. Анна подходила к ней, говорила:

— Зайди ко мне, дочка, молока попей.

Девушки послушно заходили. Пили молоко. Улыбались. Анна на них любовалась, иногда гладила на прощание по голове.

Корова Зорька так и стояла в хлеву у старухи Дорофеевой. Старуха торговала молоком на автобусной остановке. И козьим. И коровьим. Продавала стаканами и бутылками. Анну она называла Нюркой.

— Нюрке простыней купила хороших, — хвастала старуха. — Теперь туфли покупать будем.

Дочка Лиза приезжала, и Алешка с ней, и зоотехник — Лизин жених.

— Мама, — сказала Лиза. — Я тебе не указ. Живи как хочешь. Но корова-то тебе зачем? Ты же сама молока не пьешь. Сена тебе не накосить. Ты ж вон, вся высохла... И вообще, при корове мы с Алешкой и вдвоем — семья, а без коровы кто?

— И не надо, — сказал Алешка. — Ушла, и не надо...

Анна привела корову, дала Лизе в руку веревку. Корова заупрямилась. И снова решилось дело благодаря воротцам-колокольне. Зорька уперлась плечом в штангу, ноги расставила, и как Лиза ее ни тянула — ни с места.

Колокола бухали, бубнили и взвякивали. Поп пришел. Набежали старухи. Лиза заплакала.

— Мама, ты что нас на посмешище выставляешь?

Зоотехник подошел к Анне. Сказал:

— Анна Степановна, благословите нас с Лизой.

Анна кивнула. Взяла веревку коровы из ослабевшей дочкиной руки и пошла.

— А мне! — закричал Алешка. — Что скажешь?

Анна остановилась, долго на него смотрела, так долго, что он отвернулся. Корова стала бить ее носом под локоть, Анна пыталась вспомнить Алешкиного отца, но лишь слышала что-то, все время работающее и молчаливое.

— Не ленись, — сказала она и повела Зорьку к старухе Дорофеевой, к ее непутевой козе, хоть и о шести сосцах, но все равно не знающей никакого к самой себе уважения.

Убирая в храме день за днем, Анна иногда останавливалась перед иконой Божьей Матери и разглядывала ее то с одного боку, то с другого. Иногда она брала стул и садилась, не выпуская из рук веника. Глаза ее, заполненные зрачком, как бы отделялись от лица.

Представляла Анна в такие минуты аллею, обсаженную красивыми деревьями, вроде розы, но без колючек и с лакированными ровненькими листочками. И скамейки на этой аллее — все золотые. Люди по золотому песочку аллей гуляют в белых длинных рубахах: мужики чистые, а может быть, молодые, дети причесанные, некоторые в золотых локонах. Все друг в друга вглядываются — друг друга ищут. А которые друг друга нашли, сидят на скамейках, взявшись за руки.

Анна могла так подолгу глядеть, уж больно хорошо было там, на аллеях.

Анна говорила Божьей Матери шепотом:

— Твой-то и не выпивает — серьезный. А у нас вся молодежь пьет. Так и называются — пьяницы за рулем...

Отец Михаил топал на нее ногами.

— На образ не крестишься! Язычница ты. Бесстыдница. Глаза у Анны становились синими, каменными.

— Ты с меня веру не требуй. Я к тебе не за причастием пришла. Ты мне веник дал — то и требуй.

Хотелось Анне вымести этого попа из церкви, засадить ее цветами, устроить в ней райское пение с голосами детей и девушек. Собственно, к отцу Михаилу она неприязни не испытывала, просто топтался он тут без дела. А ведь мог бы завесить храм радостными картинами. И все избы. И всю окрестность. Художник он был хороший. Ну а поп? Насчет этого она ничего сказать не могла — ел много, пил много, работал много. А картины у него были райские.

Если у Анны и был враг, то видела она его в мусоре, грязи и пыли и боролась с ним не покладая рук.

Анна украсила церковь цветами, нагородив недопустимое количество пучков и букетов: в банках, горшках и кастрюлях, по выступам стен, на табуретках и на скамейках — но больше всего на полу. Анна ставила цветы вместо свечек и свечки втыкала в цветы. Когда она стала уставлять церковь комнатными цветами в горшках и кадушках, отец Михаил воспротивился. Почему-то боялся поп, что Анна притащит в церковь фикусы и алоэ.

— Это храм Божий, — вразумлял Анну отец Михаил. — Что ты его так охорашиваешь. Это тебе не могила. Храм это. Божий!

Анна молчала. Глядела на цветы упрямо и молчала. Но один раз ответила с каким-то неожиданно ласковым простодушием:

— А нету его, твоего Бога. Помер он. Пулей его убили.

Отец Михаил открыл обросший усами рот и, может, минуту сипел.

— Не перечьте ей, батюшка, она поврежденная, — бормотали старухи, которым цветы не мешали, а дееспособность Спасителя казалась сомнительной.

Однажды, отец Михаил был случайным тому свидетелем, Анна отложила веник и мокрую тряпку, составила ладони рупором и, хитро глянув по сторонам, закричала вверх:

— Эй! Ау-у! Что, нету тебя? То-то... — Пустой храм эхо имел многозвучное — Анна слушала его, наклонив голову. Не уловив в утихающих звуках чего-то важного для себя, она запела нежным девическим голоском: "А ну-ка, девушки, а ну, красавицы..." Увидев отца Михаила, она подмигнула ему и сказала:

— Слушай, батюшка, украсил бы ты помещение своими картинами. Оттого и живем в нищете, что всего боимся. Одни Бога боятся, другие Сталина, третьи Гитлера. А ведь их жалеть надо. Повесил бы ты портрет старухи Дорофеевой в розовой кофте с голубыми горохами. Она же как Богородица.

— Не богохульствуй, — сказал ей отец Михаил.

На что она ответила ему:

— И Богородицу жаль. И тебя жаль... — В глазах ее было такое спокойное самоотречение, что отец Михаил погулял вокруг храма, повздыхал, надел кирзовые сапоги, штормовку, шлем с очками, завел мотоцикл, которым пользовался весьма редко, и поехал в деревню Никольское к Анниной дочке. Что-то его тревожило в Анне, какой-то ее необычный голос.