Любимый ястреб дома Аббаса - Чэнь Мастер - Страница 8

Значит, так: поскольку я был ранен жестокими убийцами, то девушка эта… она, допустим, помощница лекаря и избавляет несчастных от разнообразных страданий. Если они, беспомощные и неподвижные, об этом ее попросят.

Я довольно ясно представил себе ее, оседлавшую мои вытянутые ноги, – ее обращенная ко мне обнаженная спина поднимается и опускается, мускулы бедер напряжены, между ними трогательно сжимаются и разжимаются два нежных полушария. Или они в этом случае не так уж и сжимаются, а лишь чуть вздрагивают и колышутся? Этот вопрос стоило уточнить на практике.

А на следующий день я могу придумать что-то еще, способное доставить мне удовольствие, поехать в любом направлении, никуда не торопясь.

И никто не попытается помешать мне, хотя бы по той причине, что никто во всем огромном мире – даже брат – не знает, что я нахожусь именно здесь.

Иногда бывает попросту утомительно ехать с почетным эскортом и раз за разом чуть не по губам прохожих читать «вот этот-из тех самых Маниахов, старший в роду, да еще и неплох собой».

Сегодня я наконец-то один и свободен.

И вдобавок хорошо знаю, что заслужил это. Потому что среди моих друзей – тех, с кем мы еще вчера подносили к губам чаши с удивительным мервским вином, – талантливых и богатых много. Но именно моя жизнь получилась такой, что остается только смиренно склонить голову перед милостью Ахура-Мазды, или бога бескрайнего синего неба Тенгри, назовите его любым именем.

Или, наоборот, гордо поднять голову к небу.

Родиться богаче всех, быть старшим сыном в старинном и прославленном семействе, да еще и таком, о котором вполголоса рассказывают самые разные истории, – это ваш дар, добрые и грозные существа среди сияющей голубизны. Но даром нужно еще уметь распорядиться. Пусть кто угодно попробует начать жизнь с таким грузом на плечах, как славное имя предков, известное каждому самаркандцу. И, несмотря на этот груз, еще и самому оказаться первым из лучших и лучшим из первых, человеком, о сделках которого рассказывают детям, обучающимся торговле.

Пройти один раз Путь – все эти три месяца по снежным перевалам и сухим речным руслам, среди злобных ветров, горьких колодцев, под голоса демонов среди ночи – это великая слава и великий труд. Но пройти его восемь раз – немногие наследники лучших торговых домов решались на подобное. Да если бы я захотел стать караван-баши, пришла мне в голову смешная мысль, то уже через год я был бы им. А ведь не так много в нашем мире званий, которые вызывают такое уважение. В руках караван-баши-десятки жизней, включая его собственную.

Спина моя крепка, глаза – острые и ясные, они отлично замечают брошенные вскользь женские взгляды. И даже зубы, за очень небольшим, исключением, на месте. Я способен прокормить себя и дать пропитание нескольким сотням человек. А еще: мало кто, подобно мне, видел половину мира и прочитал столько свитков или книг, на родных языках – языках тюрков и согдийцев, и чужих – языках народа Ирана и Поднебесной империи. Мало кто слушал так много голосов лучших в мире поэтов или струн величайших из музыкантов.

Твоя жизнь прекрасна, Маниах из дома Маниахов. Ты победил.

И сегодня этот рай, этот мир принадлежат тебе, и никакие убийцы, гуляющие парами, не могут помешать насладиться этим миром.

На всякий случай, впрочем, я всмотрелся в хорошо видную до самого горизонта дорогу. Пар убийц со зловещими лицами на ней не наблюдалось. Ехала группа ремесленников, которая везла что-то гремящее – медные блюда? – видимо, на ближайший рынок. Двое толстых дедушек на мулах: ну и что, что их двое? Еще какая-то пара точек маячила на горизонте, сзади, там, где небо заливалось золотом карабкавшегося вверх солнца, – так, что даже неясно было, на чем те двое едут. Если на осликах – то о них вообще можно забыть. Да если они даже на лошадях, то оторваться от них, с моим конем из стойл дома Маниахов, не составило бы большого труда. И, в конце концов, не шарахаться же от всех, кто путешествует парами по самой оживленной дороге Согда.

Первый караван-сарай ожидал меня около Карманэ, и там я понял, что хотя обычно и могу провести в седле сколько угодно времени, но именно в эту ночь лучше было бы сколько угодно… спать. Спать, пока ночь не растает и еще пока завтрашнее солнце будет неторопливо карабкаться по небу. В конце концов, прошлая ночь у меня прошла плохо и завершилась преждевременно, так почему не восполнить упущенное? Тем более что чашка потерянной крови все-таки тоже кое-чего стоит – это же моя кровь… и, кстати, может быть, все-таки успеть добраться до завтрашней ночи в Бухару, где можно найти действительно приличного лекаря.

В стойлах этого первого на моем пути постоялого двора, как я заметил, было несколько лошадей, принадлежавших путникам, парами они – как вообще любые лошади, – не стояли, и, отогнав от себя постыдные мысли, я тронулся дальше в путь. Постаравшись при этом не вспоминать о том, как проверял перед сном толстый дощатый запор, который есть в каждой комнате любого караван-сарая, – от ночных воришек, конечно, а не от каких-то сонных убийц. И вообще, брат говорил, что эти странные личности предпочитают наносить удар на публике. Так что мне следовало бы скорее опасаться не своей комнаты в ночи, а, например… Тут я потряс головой и придушил очередную недостойную мысль.

Ее сменила, впрочем, иная мысль: а зачем и кому надо убивать людей на публике? Убийцам, как ни странно в это поверить, хочется просто умереть – странные желания бывают у людей. А вот те, кто их посылаем – почему им не приказать зарезать жертву просто в темном переулке?

Допустим, кому-то хотелось, чтобы убийства эти становились известны. А это, в свою очередь, зачем? Например, чтобы кого-то напугать. Или напугать всех сразу. Или…

Тут я напомнил себе, что у меня и так уже две профессии – нынешняя и запасная. То есть торговца шелком и, как я недавно выяснил, караван-баши. А сейчас я зачем-то берусь за дело, которым занят даже не сам мой брат, а специально работающие в его… все-таки в моем… – в нашем торговом доме этакие особые счетоводы. Вот пусть они и размышляют над подобными вопросами.

Далее же произошло вот что: я, не проехав и половины фарсанга, решил вернуться в караван-сарай, чтобы взять в дорогу особо понравившийся мне очень тонкий, слоящийся хлеб, который подали на завтрак, – в него можно было бы завернуть что угодно, купленное по дороге, и пообедать, не слезая с седла.

Потому что к этому моменту я окончательно решил, что все-таки, пожалуй, тороплюсь, и именно на запад. Ночевать на холме среди цветов расхотелось. В конце концов, в Бухаре у нашего торгового дома есть свое небольшое подворье. И я ведь уже, кажется, решил, что не надо искать сельского лекаря, если следующим же утром в Бухаре меня поведут к достойному и проверенному человеку.

Но в этот самый момент мне вспомнились слова насчет города Мерва, которые, пыхтя, произносил задыхавшийся от бега брат, тащивший меня к выходу из подземного хода: «там тебя никто не знает».

Значит ли это, что в Бухаре мне все-таки не стоит показываться на нашем подворье, потому что там меня знают, мое имя будет раскрыто – и это создаст мне неприятности?

Но в любом случае в Бухаре, с ее десятками караван-сараев в южных пригородах, в любом из них посоветуют одного из множества хороших лекарей.

И размышляя об этом, я не заметил, как доскакал галопом обратно, – вот только по дороге было что-то… да пустяк, какое-то странное выражение глаз одного из двух встречных путников на довольно средних лошаденках. Выражение… как бы мгновенно мелькнувшая в этих глазах паника, когда я пронесся мимо.

А с другой стороны, как же не паниковать, если тебя вот-вот отшвырнет с дороги на скаку человек, который…

Который только что несся в другую сторону. Но для этого надо было как минимум заметить, что человек этот сначала ехал на запад. А если они заметили, то…

– А вот тут на дороге были два таких всадника, – сказал я повару, вынесшему мне только что испеченные тонкие лепешки. И начал всадников подробно описывать.