Любимый ястреб дома Аббаса - Чэнь Мастер - Страница 30

– Кто же? – слегка напряженно спросил я, начиная, впрочем, оттаивать.

– Валид! Халиф, повелитель правоверных. Какой был человек – вы удивитесь, если прочитаете все, что он написал. Необузданный, бешеный просто… И вы слышали, конечно, все эти рассказы про халифов из дома Омейядов – что Хишам пил вино только по пятницам, Абдальмалик – раз в месяц, но крепко выпивал. «Язид-винный» – который дрессировал обезьяну, забавлявшую его в попойках, – тот пил каждый день. А этот – Валид, второй из носивших это имя, наш с вами почти современник, – да вот я же сам встречался с ним – тот хотя пил через день, зато как! Впрочем, когда говорят, что он плавал в бассейне с вином, и отхлебывал так, что понижался уровень… Мы-то с вами знаем, что этого не может быть, люди столько не пьют. Да-с, но мы говорили о поэтах. Так, так, с кем же из них произошла одна занятная история – то ли это был аль-Ахтал, то ли Джарир, или аль-Фараздак. Но не Джамиль, хотя… у него любовь чиста и возвышенна, песни про его нежную Бутаину поют и сейчас. А, кажется, Омар ибн аль-Рабиа – он все больше сочинял про любовь и дам, путешествующих в Мекку, свеженько так, страстно. Так вот, история такая. Было это в Куфе, а не в Дамаске, – вы же знаете, что все философы и поэты почему-то обожают жить в этой Куфе, а ведь грязная дырища, не город, а хаос… Поэт наш написал тоскливую оду, обращенную к одной даме, с которой он толком и знаком не был, умоляя ее прислать ему во сне свой образ, чтобы он утешил его в одиноких ночах. Дама, растроганная дошедшими до нее строками, просила передать автору, что зачем же так страдать – пусть лучше, наоборот, он пришлет ей кое-что, а именно три динара, и она собственной персоной придет и утешит его.

Я окончательно успокоился и распрощался с Бармаком, обещая рассказать ему, куда конкретно переселюсь.

Ответ из Самарканда пришел на удивление быстро. Я уже жил в крепости, но больницу, верный слову, не забывал. И однажды Ашофте, во время ежевечернего посещения моих пациентов, чуть морщась и оглядываясь, сунул мне листочек и пугливо пошел вон. Потом остановился и повернулся.

– Мне пришли деньги, – сквозь зубы доложил он, уже избегая называть меня мальчишкой, но все еще не именуя Маниахом – И вам тоже.

Измятая бумажка содержала, что неудивительно, стихи.

– Гаденыш, – сказал я в полумрак двора больницы, заполненный в это время вяло передвигающимися людьми.

Настроение мое всерьез испортилось.

Во– первых, проклятый братец превратил меня в женщину, и в этом качестве мне предстояло оставаться до конца нашей переписки, если я как-то не извернусь. Во-вторых, очевидно, что его строки о моих слезах и печали содержали особо тонкое издевательство. А в третьих, предельно ясно, что его стих оказался попросту лучше моего, он был прост и ювелирно отделан – и вот это уже совсем паршиво.

Что касается смысла этого послания, то он был ясен. Две первые строфы, пусть и издевательские, были извинением и благодарностью одновременно, и ничего более. Ну, не совсем: если логично предположить, что строки ответного письма довольно точно следовали строкам моего, а там в начале речь шла о Бухаре, винном хозяйстве Адижера и плачущем без денег целителе, то ответ брата можно было выразить гораздо короче: спасибо, понял, дальше не твоя забота – разберусь сам.

А вот третья строфа даже на вид отличалась от первых двух – ритм был чуть сбит, тут не было слова «любимая» и трижды повторенного ключевого слова (в данном случае «сова»). Это означало, что строфа несет особый смысл, более чем очевидный: человека по имени Юкук называли верным, мне сообщали, что он – моя отрада и надежда. Так что на свой ключевой вопрос я получил ясный ответ.

И все было бы отлично, не будь этот ответ столь очевидно хорош.

«Сова, чьих перьев седина…» Я представил себе чуть седоватые виски длинного воина – а потом сову, сидящую на ветке в серебряном, с прозеленью, свете луны.

Нет, точно гаденыш.

Мое настроение не улучшил даже хорошо знакомый мне предмет, похожий на длинный, толстый кожаный канат. Вновь возникший Ашофте вынес мне его, так же постоянно оглядываясь, и я чуть не уронил эту штуковину: золото – приятная штука, но очень тяжелая.

Привязывая этот канат себе на голый живот, как пояс, я мрачно думал, что теперь предстоят две нелегкие вещи.

Первая – это ясно сказать самому себе, что же я буду делать дальше. Потому что братец ухитрился не попросить меня ни о чем – но, судя по одному весу присланных им денег, без всякого счета было ясно, что их было гораздо больше, чем требовалось на обратную дорогу. Это, конечно, были мои деньги в большей степени, чем его, и никто в целом мире не запретил бы мне взять себе пару-тройку охранников из числа долеченных мною самаркандцев (а есть ли в мире лучшая охрана?) и тронуться в путь, предоставив брату – братово, а мне – мою торговлю. Тем не менее объем кошелька четко означал, что выбор он вежливо оставлял за мной, и оставалось лишь этот выбор окончательно, совсем окончательно сделать.

А вторая нелегкая вещь – написать в ответ такой стих, чтобы брата задушила его собственная зависть.

– Курьер будет ждать вашего письма еще пару дней, – шепотом поведал мне несчастный Ашофте, провожавший меня у дверей. – И, как я понимаю, я опять остался без человека, который лечил бы руками. А у вас ведь только-только начало что-то получаться.

Над ответом я не думал ни мгновения.

– Я буду делать то, что делал, каждый вечер. Потому что я действительно хочу, чтобы эти люди жили.

ГЛАВА 10

Человек-копеечка

– Вам передают привет из Самарканда, Юкук, – сказал я длинному воину, сидевшему напротив меня под стеной больницы.

На его довольно выразительном лице, однако, в этот момент невозможно было прочитать что-либо – если не считать того, что взгляд этих светло-серых глаз был, как и в прошлый раз, очень внимательным. Этот человек, кажется, попросту не имел привычки моргать.

– Привет в каких выражениях? – наконец проговорил он.

Я знал, что он имеет в виду. Уместные в этом случае выражения оттягивали мне пояс впечатляющим весом чистого золота. Я подозревал, что разорванная дорога между Мервом и Самаркандом создала для спасшего меня воина трудности, сравнимые с тем, что пришлось пережить целителю, – другое дело, что этот человек к трудностям, видимо, был более привычным. Но, запуская руку в подвешенный к поясу мешочек, я не отказал себе в удовольствии дать ему и прямой ответ:

– Вы знаете, наши послания довольно экономны по части слов – но что касается вас, то слова там такие: надежный и верный.

Юкук удовлетворенно опустил голову. И поднял ее снова, увидев перед собой мою руку, которая скрывала от возможных любопытных глаз стопку даже не динаров халифа Абдальмалика, а их старших братьев – денариев византийских императоров. Когда-то из-за появления в халифате золотых двойников вот этих монет, да еще и бесстыдно названных почти тем же именем, вспыхнула очередная война между двумя империями.

Денариев было десять. То есть сто дирхемов. Очень, очень впечатляющая сумма, накануне заставившая меня даже погрызть какое-то время в размышлении пальцы.

– Это – за прошлое, за все неприятности, которые теперь позади, – сказал я.

Юкук вздохнул, принял деньги, поклонился. И сказал, видимо, для того, чтобы помочь мне начать серьезный разговор:

– Итак, вам удалось восстановить сообщение с Самаркандом?

Я ответил точно таким же вздохом. Потому что сейчас мне предстояла самая сложная часть разговора.