Любимый ястреб дома Аббаса - Чэнь Мастер - Страница 23

«Какой-то» дом Аббаса? Это означало, что мне попросту упал на голову один из тех людей, который… тут я начал вспоминать кое-что из рассказанного братом. Самое время было подойти к этим людям и сказать… что? «Мир вам, я самый богатый из торговцев Самарканда, мой дедушка дал вашим предкам, потомкам Аббаса, их первые серьезные деньги на организацию мятежа. А сейчас случилось так, что я по бедности работаю дапирпатом здесь, в Мерве, поэтому как насчет того, чтобы теперь уже вы дали мне немножко денег, поскольку очень хочется вкусно поесть, поспать в приличном месте и трогаться, наконец, домой». М-да, не очень-то удачная идея, но…

Но в этот момент я во все глаза смотрел на еще одного путника из этого каравана, одетого на редкость чисто и респектабельно в сравнении с человеком-копеечкой. Он с осторожностью спускался с верблюжьего бока прямо напротив меня и моих письменных приборов, по сути к моим ногам. Помогал ему молодой раб с пятнистым от оспы лицом.

Этот обладатель лучащихся добротой голубых глаз среди множества морщин и мягкой седой бородки был не просто мне знаком. Он был очень хорошо мне знаком.

Когда он приезжал в былые времена во главе целой кавалькады в Самарканд – в том числе и для того, чтобы посетить наш дом, – то посмотреть на него сбегались многие.

Потому что приезжал он из великого города за переправой через Окс, города среди равнины, кончавшейся немыслимо высокой стеной крутых голых вершин Гиндукуша. А если ехать дальше его города, то там был Бамиан, с двумя громадными каменными статуями Учителя Фо (как называли его в моей любимой империи). А еще дальше – волшебный край, Гандхара, где статуи того же пророка были меньше, но исполнены волшебной красоты, лица их были как живые и сияли теплыми, чуть отрешенными улыбками.

Сердцем же всего этого края был город Балх. В центре Балха высилась, как гора, остроконечная ступа, под основанием которой хранилась драгоценная реликвия – два обугленных сустава с погребального костра Учителя Фо, бывшего когда-то принцем Гаутамой.

Вокруг ступы стоял обширный, как город в городе, монастырь; настоятели его были одновременно и правителями всей страны. Звались они «парамака», но поскольку титул этот давно уже передавался по наследству, в одной и той же семье, то он стал фамилией – Бармак.

И последний из Бармаков – тот, которому раб с пятнистым от оспы лицом отряхивал сейчас дорожную абу, – был человеком, который сорок пять лет назад встретил миром еще только мечтавшие о разгроме Самарканда армии Кутайбы ибн Муслима. Повинуясь слову своего настоятеля, монастырь Учителя Фо без малейших мучений, чуть ли не за день, стал храмом нового пророка. И Балх стал частью империи халифа – также без каких-либо лишних жертв.

Историю эту самаркандцы и сегодня вспоминают кто с осуждением, кто с завистью, грустя о сожженных зверем Кутайбой храмах.

В общем, с немалым изумлением я, сидевший с кисточкой в руке под стеной, понял, что передо мной бывший – или не бывший, а нынешний? – царь Балха, Бактрии на языке ромеев, властитель страны лучших в мире верблюдов и отличного боевого железа.

– Бармак из дома Бармаков, что делаете вы здесь? – вырвалось у меня.

Обаятельный старец как раз в этот момент, в лишенной малейшего величия позе, опирался ладонями о колени, пытаясь размять ноги. Это было в двух шагах от меня.

Услышав мой клич, он выпрямился, повернулся, посмотрел на меня прищуренно несколько мгновений и сказал «ха». Потом, заулыбавшись, начал было произносить «Мани…», – но остановился, начав жевать губами и размышлять – а стоит ли здесь и сейчас произносить вслух такую фамилию, как моя. И, наконец, решил выразиться уклончиво:

– Милый вы мой дружочек, как это интересно и как правильно, что вы здесь. Я-то слышал, что вы совсем в других местах, – а вот как все оборачивается. Я так рад.

И властитель страны верблюдов снова засиял улыбкой.

– А что касается вашего вопроса, – продолжил он после небольшой паузы, – то на него даже можно и ответить, причем очень просто. Я – наставник вот этого мальчика. Прекрасное занятие, не хуже, чем… хм… быть дапирпатом в мервской крепости. И оно мне очень нравится, между нами говоря. Но я вам столько хотел бы рассказать, и давайте… давайте увидимся завтра вот за теми воротами перед закатом, покажу вам удивительный ресторан не более чем в трехстах шагах отсюда. Вы ведь впервые в Мерве? Вот видите, тогда моя идея абсолютно уместна…

Обняв шустрого смуглого мальчишку за плечи, владыка Балха тронулся плавной походкой за человеком-копеечкой, который маршировал уже, нелепо размахивая руками, в глубину площади, к крышам, под которыми помещалась власть Хорасана.

Что это за мальчик такой, чей наставник – царь из древнего и безмерно уважаемого рода? И что делает этот царь рядом с каким-то казначеем бунтующего дома Аббаса?

Но во двор уже въезжал новый караван – видно, Абу Муслим собирал сегодня серьезных гостей. Храпели и гордо клонили к пыльной земле шеи угольно-черные боевые иранские кони. Всадники – их было всего звенели кольчатой броней. А тот, что ехал впереди, был просто великолепен. Если человек по кличке Юкук был хорош, но красивым его назвать было никак нельзя, то этот был красив без всяких сомнений, да еще и, в отличие от Юкука, молод – лет двадцать пять, тридцать, не больше. Странным выглядел его нос, с резкой горбинкой, после которой нос этот спускался вертикально вниз, напоминая лезвие боевого топора. А гордая посадка головы, завитые изящными волнами волосы и смелые глаза делали общую картину невиданно эффектной.

«Слишком хорош», подумал я из своего тенистого убежища, холодно наблюдая за красавцем, который, улыбаясь, медленно продвигался вперед среди восторженной толпы. «Если кто-то хорош до такой степени – жди беды, наверняка или кровавый убийца, или глуп, как баран, – допустим, во всем, кроме войны».

Но красавец успел тем временем проехать в глубину двора, туда, где никакой толпы не было, а стояли лишь воины Абу Муслима, опираясь на копья. Дальше мне трудно было что-то разглядеть. Впрочем, в ворота въезжал уже новый воин с двумя чакирами по бокам, не красавец и постарше предыдущего. Не иранец, явно из народа арабийя, с сединой в черной бороде. Он, прикладывая руку к сердцу, кланялся толпе – вправо, влево, назад.

Я отрешенно наблюдал за этим зрелищем, размышляя о Бармаке, деньгах, дороге домой. А тем временем влюбленные в своих воинов, воинов непобедимого Абу Муслима, мервцы понесли им то, чем торговали тут, на площади, – какие-то ягоды, шарфы, чуть не коврики. О деньгах и речи не шло, торговцы умоляли народных любимцев взять что-то бесплатно или, скажем, на счастье прикоснуться к какому-нибудь товару. Даже два дапирпата, до сего дня безучастно сидевшие справа от Ажира и меня, замыкая наш ряд, поддались общему восторгу и двинулись в сторону воина с седеющей бородой. Одному удалось прикоснуться левой рукой к поясу народного героя, а второй – носатый, даже взял под уздцы его иранского рысака.

А дальше оставался пустяк: дернуть воина за пояс или, возможно, за складки одежды на груди – и он сам, клонясь от неожиданного рывка вниз, опустился на выставленное вертикально лезвие в руках моего бывшего соседа.

Я к этому моменту, неожиданно для себя, уже вскочил и сделал несколько шагов вперед с вытянутой предостерегающе рукой, но опоздал.

Зато я не опоздал с совершенно правильными в этой ситуации мыслями.

Я был человеком, одетым примерно так же, как убийцы, и просидевшим с ними бок о бок несколько дней. Объяснять, что я не имею никакого отношения к происшедшему, можно было бы ровно до того момента, как у меня спросили бы мое имя. А также где я живу, почему именно там, что за рана у меня в плече… Все это к преступлениям отнести было никак нельзя, но темы для разговора были явно неудачные.

А это означало, что моя карьера дапирпата закончена, что даже мои кисти, каламы и папирус подбирать не стоит, а следует продолжать делать то, что я в этот момент уже, собственно, и делал. То есть – вместо того чтобы, раскрыв рот, смотреть, как чакиры рубят убийц, а те шепчут свое «паиридезо», – очень быстро, прячась в самую середину возбужденно гудящей толпы, двигаться к воротам. И вон отсюда.