Наука под гнетом российской истории - Романовский Сергей Иванович - Страница 69

В итоге: ведомства развели на исходные позиции, больные были лишены спасительного для них реанимационного препарата, а чиновничество в очередной раз кастрировало идееносные коллективы.

Для чиновника все подобного рода открытия крайне обременительны: хлопотно доказывать важность сделанного, не просто создавать новые технологии промышленного производства, а выгода и польза – понятия вообще для советского аппаратчика избыточные. Вот и начинается возня: чиновники всячески оттопыривают ученых, а те еще и помогают им своей схваткой за ведомственные приоритеты: создаются комиссии, они, понятно, изыскивают массу недоделок и с помощью разного рода бумаг накрывают, как ватным одеялом, суть сделанного и только народившееся детище задыхается.

История с “голубой кровью” наглядно продемонстрировала то, что никакая перестройка изменить не в состоянии – чис-то советский стереотип внутренней мотивации научного творчества. Суть его в том, что проникая в сферу ведомственных интересов, мотивация эта почти автоматически из пространства чистого поиска попадает в атмосферу местнических притязаний, и ученые оказываются заложниками амбиций научной номенклатуры. Так было всегда, так есть и теперь. Так же, по всей вероятности, будет еще долгие годы, пока российская наука не выйдет из-под колпака научной бюрократии.

… Когда профессор Ф.Ф. Белоярцев, автор «перфтора-на», названного им “голубой кровью”, только начинал работать, то не задумывался над превходящими факторами. Он безусловно был в курсе того, что над той же темой ведутся параллельные исследования в Институте гематологии. Но он не мог знать, чей препарат окажется лучше. Раньше него это осознали авторы «перфукола». И тут на поверхность всплыла вся та гнусность, которая за десятилетия господства тоталитарной, т.е. рабской и зависимой науки, полностью, как ржа, съела не только научные, но и чисто человеческие моральные устои. То, что у любого че-ловека упрятано в подсознании, для ущемленного научного самолюбия оказывается единственным средством сознательной борьбы с конкурентом, ибо честь ведомственного мундира всегда ставилась много выше не только личных интересов, но даже научной истины.

Несмотря на вполне успешные клинические испытания «перфторана» (в частноти, в полевых госпиталях Афганистана), конкурирующая фирма начала скрытую войну против Белоярцева и его сотрудников. Травили и директора Института биофизики Г.Р. Иваницкого. Авторы «перфторана» оказались к тому же лицом к лицу с личными вожделениями крайне влиятельного в ту пору вице – президента Академии наук Ю.А. Овчиннико- ва [507]. В ход пошли старые апробированные приемы научных баталий советских ученых: стравливание личных интересов сотрудников, открытая клевета (клинические испытания были объявлены опытами над живыми людьми), доносы в «органы». Наконец, уголовное дело. Не выдержав беспрецедентного напора и не имея ни сил, ни желания биться головой о железобетонную стену ущемленных аппаратных амбиций, униженный обыс-ками и допросами, профессор Белоярцев 18 декабря 1985 г. повесился на собственной даче. Оставил записку: “Я не могу больше жить в атмосфере клеветы и предательства”…

В 1990 г. бывший президент Академии наук А.П. Александров говорил корреспонденту «Огонька», что все было сделано для того, чтобы приоритет открытия уплыл из страны, а столь нужный кровезаменитель мы покупали за валюту [508]. Знакомая картина. Система убила мысль, ученые довели до смерти своего более талантливого коллегу, страна лишилась очередного приоритета [509]. Таков обычный финал всего незаурядного, что свершалось в советской науке и науке российской – ее естественной правопреемнице.

В чем же причина этих – и им подобных – сюжетов? Было бы, конечно, наивно думать, что ученому безразлично, кто первый соприкоснулся с Истиной, что он будет искренне радоваться, если первым до нее дотронется его коллега, а не он сам. Ученые – люди легко возбудимые и закомплексованные. Один при подобном фиаско впадет в транс и апатию, у него надолго опустятся руки, другой начнет пить «горькую», а третий… станет копать под удачливого соперника. Такое свойственно всем научным сообществам. Однако в здоровой общественной атмосфере ученый свои личные неудачи не будет окрашивать в цвета идеологических установок, ибо это только усугубит его личную драму; в больном же обществе, нравственные принципы которого перевернуты, а христианские идеалы подменены целевыми установками, ученый не испытывает никакого морального дискомфорта, если своего соперника сдаст в «органы»: подлинные жрецы истины сосредоточены там и они разберутся – кто подвижник идеи, а кто мелкий приспособленец, использующий науку для личного обогащения и дутой славы.

Президент Академии Наук СССР Г.И. Марчук заявил в 1990 г., что “необходимость научно – технического прогресса” была пустой декларацией, “реальная экономическая практика в этом не нуждалась” [510]. Это не обида “задним числом”. Описанные нами истории прекрасно иллюстрируют слова ученого.

Сменялись поколения, но живыми оставались традиции: номенклатурный принцип назначения “на должность”, крепостная зависимость сотрудников от начальника, боязнь новых идей и еще много подобных прелестей. Все это привело к тому, что хотя власти постепенно и ослабили охоту за мыслью, ее продолжили сами ученые. Большевистский режим держался на номенклатурном цементе и даже, когда режим приказал долго жить, цемент оказался нетронутым. Теперь он намертво схватил пост-большевистскую Россию. И, конечно, науку также. К тому же новая Россия утратила не только идеологические установки, но и нравственные ориентиры. Наука опять оказалась гадким утенком. Но об этом – речь впереди.

Часть III

Нежданные «особости» постсовеской науки

Глава 12

Парадоксы сегодняшнего дня

В апреле 1985 г. состоялся очередной пленум ЦК КПСС. До того все как будто шло своим чередом и ничего необычного не предвещало: дряхлые ленинцы награждали друг друга орденами, а советские люди, построив, наконец, развитой социализм, часами простаивали в очередях за продуктами и гордились своей лучшей в мире страной. Одним словом, к такой жизни привыкли, о другой и знать ничего не хотели.

И вдруг молодой (всего 54 года) Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев на том же апрельском пленуме при-звал весь советский народ “нáчать перестройку” своей жизни. Что это такое? – никто толком не понимал. Как позднее выяснилось, не понимал этого и Горбачев. Но слово вылетело. Его подхватили, услужливо разнесли по всем углам и весям, и машина перестройки нехотя тронулась в путь…

Начал Горбачев с того, что лежало на поверхности – с гласности. Конечно, развязать людям языки, снять с них страх за вылетевшее ненароком слово было необходимо, без этого казалось невозможным сделать ни одного шага в сторону от проторенной генеральной линии. Но самое простое решение, как это чаще всего и бывает, оказывается далеко не самым лучшим. Гласность, как тогда думалось, – это необходимое условие открытости общества, она раскрепостит общественное сознание и сделает наиболее активную часть населения деятельными помощниками партии в ее благом начинании. Но не учел Горбачев того простого резона, что за десятилетия господства в стране примитивных истин бездарного ленинизма именно наиболее деятельная часть общества все и так прекрасно понимала, она уже давно в своем так называе-мом общественном сознании все расставила по местам, а сковывавшая ее разум броня страха уже давно была разбита.