Противостояние - Витич Райдо - Страница 65

— Закончится война, пойдешь ты, Михаил, учиться.

— Пойду, — закивал, пирожок свистнув.

— Учителем будешь.

— Чего это? — чуть не подавился парень. — Я строителем буду.

— А я на трактор сяду.

— А я на завод вернусь.

— А ты, Николай Иванович? — спросил Семеновский. Мужчина подумал, и выходило, что иной профессии у него нет и быть не может:

— Военный я. Для меня Родину защищать не только долг или дело чести, дело жизни получается. Не уволят, в армии останусь.

— Правильно, — закивал политрук. — Военный опыт нужно будет передавать, чтобы гидра эта фашистская еще где щупальца не выпустила.

— Чтобы сорок первого больше не было, — согласился Голушко.

Лена смотрела на доктора и не могла понять: призрак перед ней или настоящий человек?

Сердце учащенно билось от шалой мысли, и тревожило Яна. Тахикардия дурной признак.

— Как самочувствие?

Девушка молчала, только смотрела во все глаза и буквально задыхалась от чувств.

Папа? Отец!…

— Что-то беспокоит?

— Ты, — выдохнула. А больше не могла, слезы и радость душили. Отец! Она не могла ошибиться, он, точно он!

Банга бровь выгнул: странное заявление. Впрочем, девушка контужена, о чем тут думать?

— Отец, — смогла, наконец, справиться с собой Лена, выдохнула главное, заулыбалась. "Как же долго я к тебе шла".

Ян не понимал, хмурился, чувствуя растерянность. «Отец», "батя", его иногда называли раненные, но не с такой интонацией, кивая на возраст и опыт, выказывая уважение. А девушка «тыкала» да еще явно заявляла право на родство.

— Ты ведь Банга Ян Артурович?

— Да, — согласился неуверенно.

— Отец, — почти засмеялась девушка. А как смотрела? Во все глаза, словно обнимала, и они светились от искренней радости.

Но чему радовалась? Какой отец?

Он глянул в температурный лист: тридцать восемь и две — не такая высокая, чтобы раненная бредила. По общему состоянию идет явный прогресс в сторону улучшения. Но теперь другая проблема появилась — последствие контузии.

Лена наглядеться на него не могла и все улыбалась, улыбалась.

Странная ситуация, — смотрел на нее Банга, и понимал лучше уйти. Девушка придет в себя, блажь или галлюцинация закончатся… Только не похоже на галлюцинацию, не в том она состоянии. Или бредит все еще?

— Как ваша фамилия? — решил проверить.

— Санина. Елена Владимировна, двадцать пятый…Я ведь в сорок первом к тебе в Брест ехала…

Если б он знал, что там было.

Нет, не нужно ему ничего знать, да и неважно это. Главное, они встретились. Это так здорово, так замечательно! Она не одна, у нее отец есть! Он жив!

— Папа.

— Я не работал в Бресте в сорок первом. Я работал там в сороковом, — сказал спокойно.

Лена потеряла улыбку. Что-то было не так и она с трудом соображала, что же?

Его лицо, глаза! Он был спокоен и отстранен, ни грамма удивления, радости даже проблеском. Отец? Ну, и отец, и что?

Девушка дрогнула, не зная, что сказать, взгляд затравленным стал, а думать, не то что спросить, страшно.

Ян встал, двинулся на выход и, Лена озвучила мысль, которой боялась:

— Я тебе не нужна?

Мужчина глянул на нее через плечо недоуменно и бросил:

— Отдыхайте.

Вышел, а ей как пощечину дали. Лежала и смотрела на закрывшуюся дверь в палату, не понимая, как такое может быть? Она же к нему ехала, она же… Не нужна? "Не работал"? А к кому тогда ее Игорь послал? Кому она верила? Да ее просто тупо кинули на встречу с Артуром Банга, а не с отцом. И не нужна она не кому ни отцу, ни дяде, и брату выходило — не нужна была.

Отец?…

Лена закрутилась на постели, рванула путы из бинтов, не в силах лежать. Ей хотелось уйти, сбежать, скрыться. Глупая девчонка! Кому она верила, кого любила? Игоря… а он расстреливал людей. Да, добыл документы, но руки у него в крови и нет ему оправдания, не может она его найти! И потому Скрябиной никогда больше не будет, никогда!

Банга?

Может отец чего-то не понимает? Может, не верит ей?

"А если ты ему не нужна"? — как наяву услышала голос Нади. Ведь не поверила тогда, а сейчас вдруг четко поняла — обманули ее, пошло, жестоко, и даже не понимают того. Если б она не ехала тогда в Брест и Надя Вильман не поехала бы, и возможно была бы жива! И Николай и все…

Она хрипела в крике и все рвалась. Соседки, перепугавшись, закричали врача и сестру.

Но Лена не заметила, как вернулся Ян, прижал ее за плечи к постели, бросив девушке в белом халате:

— Морфин!

Она рвалась туда, в сорок первый, в девятнадцатое, чтобы плюнуть в лицо Игоря и сказать Наде, что она права. Но как же горько, больно и обидно осознавать, что ты пешка в чужой игре! Как же можно играть людьми?! Как она могла гордиться Игорем?! Разведка?! На благо Родины? А ничего, что он убил тех, кому и служил?!

Грязь!! Какая же грязь!!

— Тише. Санина, успокойтесь.

Голос, как шелест.

Лена уставилась в лицо Яна, и от этого взгляда его как током дернуло — пустой он, жуткий в своей пустоте.

— Отец…

Он ее отец. А что она знает о нем, что он знает о ней? Кто он, что?

Плевать ему на родную дочь, подумаешь, явилась не запылилась!

— Ты видел как горят составы? — процедила ему в лицо, красная от жара и пота, дрожащая от ненависти и непонимания того, что творится с людьми. Люди семьи теряют! Семьи!! А они нашлись… А ему плевать!

И рванула к нему, приподнялась:

— Три-четыре утра! Все спят, самый сон! А на вагоны со спящими людьми летят снаряды. Вагоны вздымаются, горят. Дети, женщины в панике! Они не понимают, что происходит. Они слышат грохот, видят как влетают стекла из окон от взрывов. Они бегут, они пытаются выбраться из горящего состава… А сверху мессеры. Очередь и нет у бабушки внучки! Нет у матери ребенка! Нет у ребенка ни отца, ни матери!!

Ян стоял и смотрел не в силах пошевелиться, прервать ее. Он видел искаженное от ярости и боли лицо и понимал, что девушка пережила такое, что и взрослый бы с ума сошел. И не она сейчас кричала, выплевывая слова ему в лицо, словно обвиняла — боль ее кричала, горе, потери, ужасы, что довелось ей видеть.

В палате тихо было, все застыли, слушая контуженную.

— Никого нет!! — рухнула на подушку, задыхаясь. — А деревни ты видел? Представь тридцать дворов. Обычные избы, обычные колхозники в них. В одном доме мать ребенка больного молоком поит, в другом в люльке качает. В третьем муж и жена обнимаются. В четвертом бабушка с внучком букварь учат… А тут приходят фашисты и начинают выгонять всех из домов. Прикладами бить, загоняя в амбар. Вот в чем были в том и гонят на улицу, в холод! В амбар!… Всех… И бабушку с внучком, и пару, и больного ребенка с матерью, и мать с младенцем. Всееех!!… Потом спокойно, деловито обкладывают амбар с кричащими от ужаса, ничего не понимающими людьми соломой… И поджигают…И люди горят!!… Пепел, как снег летит…

Смолкла, побелев. Вдруг подумалось: зачем она это ему говорит?

Что он может понять?

И не вернуть, хоть закричись, ни себя, ту наивную дурочку, ни сожженных заживо, убитых, умерших от пыток, голода. Как не вернуть погибших матерей детям, детям матерей, женам мужей, мужьям жен. Ничего не изменить в прошлом, никого не спасти и не вытащить.

Только он тут причем?

Тихо стало. Ян сказать не знал что.

Марина, закрыв ладонями лицо, ткнулась в подушку. Светлана во все глаза с ужасом смотрела на соседку и все шею терла — душило ее от услышанного. У Марины, медсестры вовсе шприц на пол упал, разбился. Звон и заставил Яна очнуться.

— Зачем… вы это рассказали? — спросил дрогнувшим голосом.

Спокойным. Абсолютно спокойным!

— Не знаю, — уставилась на него с тоской. Горько было до одури, хоть в петлю лезь. — Думала вы поймете, как это — терять…

Банга моргнул, постоял и, развернувшись, вышел.

А Лена долго смотрела в закрытую дверь, как прилипла взглядом. И все понять не могла, смириться с тем, что родной человек от родного отказывается, что в эту злую годину, в это жестокое до невозможности время, люди так и не могут понять, что главное, что второстепенное — не может человек жить только ненавистью и в ненависти — в ней он может только сгореть или превратиться в зверя. А чтобы остаться человеком, нужно научиться любить и верить.