Противостояние - Витич Райдо - Страница 49

Сознание плавало. Было больно даже дышать. Хотелось пить и тошнило так, что

скрючивало, но каждое движение вызывало помутнение в глазах.

Кто-то попытался ее напоить. Она жадно глотнула и закашлялась, свернулась на

полу. Вода вышла пополам с кровью. Больше ее не трогали и она была безумно

благодарна за это.

Странная штука память. На краю сознания она выдает то, что порой, в нормально

состоянии ты и не вспомнишь, как не силься. Ей вспомнился запах гимнастерки

Николая, его объятья ласковые и крепкие, так ярко, словно это случилось вновь,

сейчас. Лена уткнулась носом в пол, как в его плечо:

— Прости, — прошептала.

Так странно — почему на грани между жизнью и смертью жалко всегда того, что

случилось, а не того, чего уже не будет? Ей было жаль, что она всего лишь

коснулась Николая, жаль, что была глупой и наивной, ругала Надю за кокетство.

Какое все это имело значение?

А ведь тогда казалось очень важным.

Ей виделась Пелагея и дед Матвей, и снова Коля, бреющий щеку, тот его взгляд,

когда она принесла завтрак солдатам. Она как на яву слышала его голос и плакала

с сухими глазами оттого, что по глупой пустой гордости, непонятно почему не

сказала ему самого главного, того что поняла и признала лишь после того, как его

не стало:

— Я тебя люблю…

Не думала она, что скажет это образу, а не живому человеку.

Не думала, что услышит ее лишь пол камеры.

Не думала, что умрет, не узнав вкуса поцелуя, не узнав как это, стать матерью и

качать ребенка на руках.

Ее будущее было ей ясно и понятно, спланировано, но сейчас ей казалось, сюжет

будущей жизни писала не она, какая другая, чужая, глупая девчонка.

Кто-то осторожно коснулся ее плеча и, Лена зажмурилась, сдерживая стон: не

трогайте, пожалуйста, не трогайте меня! Но ее не услышали, что-то мокрое

коснулось лица, начало оттирать запекшуюся кровь, доставляя боль. Лена не

сдержалась, застонала и возненавидела себя за слабость, никчемность, за эту

нетерпимость к боли.

Что-то холодное, мокрое легло на спину и превратилось в раскаленное железо.

— Ааааа! — вырвалось само. Лена стиснула зубы до хруста, но сквозь них

прорывался стон, мычание на одной ноте.

"Молчи, молчи, тряпка!" — приказала себе. Глаза закрылись, дыхание стало

прерывистым.

Она теряла сознание и приходила в себя, но так и не могла вспомнить ни кто она,

ни где находится. Не понимала, что лежит в одной юбке на грязном, холодном полу

камеры, битком набитой такими же искалеченными пытками и заточением людьми. Не

понимала, отчего так нестерпимо больно, почему то холодно, то жарко, почему

горит в грудине почти у горла и под «ложечкой». Почему горят руки и словно

острия спиваются в кости, не то, что в мышцы.

Ее сознание отсеивало ненужное, а забытье дарило покой.

Скрип открывшейся двери камеры прозвучал как обвал стены на голову.

Лену схватили, заставили встать на ноги, но она не могла, обвисала. И стыдилась,

что не может, и ненавидела себя за слабость.

Ее дотащили до крытой машины, кинули внутрь, и тут же множество рук приняли ее,

поставили на ноги. Чье-то тело стиснуло, вжали в другое тело, заставляя стоять.

Она видела лицо мужчины, его перевязанную грязной тряпкой голову, щетину на щеке

и взгляд темных, пустых глаз.

— Держись, — прошептали его губы.

Она заставила себя улыбнуться в ответ.

В машину запихивали следующих, набивая ее до отказа. Лязгнула железная решетка,

хлопнула дверь. Истерзанных людей качнуло — машина поползла через город,

переваливаясь на рытвинах.

Людей заносило, слышались стоны. Было душно и тошно.

Лена не чувствуя того, фактически висела на руках мужчины, уткнувшись ему в шею

лбом. И все пыталась понять, почему так горячо, так безумно горячо и душно.

Четыре отделения заняли позиции с двух сторон дороги.

Поодаль в лесу ждали телеги для раненных и резерв.

Тихо было, все напряженно вглядывались, вслушивались — не едут ли, сколько

охраны в сопровождении.

Дрозд все сжимал автомат. Его грызла тревога и ярость. Пчела ушла на задание не

вернулась, пошли четвертые сутки, как ее нет, и он боялся даже думать, что могло

случиться. За эти дни в отряд пришел новый груз из Центра, а в нем были письма.

Одно — Лене. Оно лежало в его кармане и жгло от мысли, что возможно она никогда

его не прочитает.

И может к лучшему? Но как больно.

Он вскрыл его утром и узнал, что сестра Лены еще в октябре ушла в ополчение и

погибла под Москвой.

Жуткая судьба, но еще хуже осознавать, что не единичная. Взять хоть его — что

ему осталось кроме ненависти? Больше года идет война и больше года он только и

делает, что теряет друзей и товарищей. И нет больше сил, нет возможности терпеть

это, как-то свыкаться. Душа выжжена, переполнена смертями, пеплом надежд.

И как последняя капля в чашу безысходности и опустошения — Лена не вернулась с

задания. Единственная, что как путеводная ниточка связывала его с добрыми,

светлыми днями, пусть мимолетным, но счастьем, единственная, что давала силы

верить в светлое, что заставляла любить жизнь, не смотря ни на что — исчезла.

Саша потерялся. Холодно было в душе, смертельно холодно.

На повороте показались первые мотоциклисты.

— Приготовились, в грузовик не стрелять, — еле слышно пронеслось по цепочке.

Четыре мотоцикла впереди по трое фашистов на каждом, потом грузно переваливаясь

и урча появилась крытая «тюремная» машина, а за ней еще мотоциклы.

Первый выстрел, как сигнал о началу боя, и понеслось. Никаких «ура» или ругани,

как бывает обычно в пылу боя. В этом бою немцев отстреливали как зайцев системно

и планомерно — молча. Каждый знал, что в крытой машине, каждый знал, на что был

обречен живой груз. И за это было мало просто расстрелять зверей — их хотелось

распять на весь земной шар, сравнять с землей их гребанную Германию, что

породила подобных упырей.

Все знали, что в машине, но знать и увидеть воочию — разные вещи.

Сбив замок с дверей, Костя и Петя влезли внутрь и увидели изможденные,

истерзанные тела, напиханные в клетку.

— Сами идти не смогут, — понял парень.

— Сюда!! — закричал Звирулько, призывая на помощь товарищей, но зря — те уже

итак стояли у машины в ожидании, готовые принять людей.