Противостояние - Витич Райдо - Страница 42

шалым взглядом за юными медсестрами следить.

— Хорошенькие, — протянул и закашлялся надсадно.

— Не курил бы ты, рано, — посоветовал Коля.

— А чего здесь делать еще? С ума ж спрыгнуть можно, лежа на одном месте или

воздух пиная.

— Это ты в точку, — согласился мужчина. — Самому выть уже от безделья хочется.

На фронте бои не смолкают, ребята гибнут, а я как трутень, кальсоны о койку

оттираю!

— Не жужжи. Тебя вон еле вытащили. Отдыхай пока, навоюемся.

— Да нет уж, в гробу отдохнем.

— Ну и шуточки у тебя, — головой качнул.

К лавке Закир прихрамывая топал, в руке что-то нес.

— На, — сунул Санину треугольник. — Почта пришла, а ты куришь.

Коля глянул — сестренка.

— Валюшка, как отыскала? — улыбнулся.

— Невеста? — тут же заинтересовался Ишкерин.

— Сестра.

— Фото есть?

— Нет, брат, — вздохнул.

— А у меня невеста дома, — мечтательно протянул мужчина, голову запрокинул,

будто на кроне тополиной ее увидеть ждал.

— Тебе лет-то сколько? — немного удивился Сергей.

— Тридцать один.

— И только невеста появилась? — хмыкнул. — Запоздалый ты, однако.

— Эй? Что ты понимаешь? — скривился Закир. — Я может, всю жизнь ее ждал, ее

искал. Аллах счастье дал — встретилась! Какая разница, слушай, сколько лет мне

или ей?

Коле нехорошо стало, лицо посерело: а он вот не ждал, а нашел — потерял…

Покрутил конвертик:

— Женишься?

— Женюсь. Отпуск дадут, говорят. По ранению положено. Уеду в аул, свадьбу

сыграем.

— Молодец, — протянул, разглядывая ровный почерк сестренки. — Выписали?

— Через два дня — все, — заулыбался.

Коля зубами скрипнул от зависти. Раскрыл треугольник, гоня хмарые мысли.

Ну, вот и занятие: прочитать, перечитать, ответ написать.

Через две недели Николая выписали. На передовую вернулся, как домой.

Харченко с Семеновским чай пили, когда Санин ввалился.

— О, привет! — протянул руку Валентин, пожал. — Как оно? Смотрю, отдохнул —

рожу квадратиком отъел. Ты глянь, Владимир Савельич.

— Так режим-с, Валентин Григорьевич, — усмехнулся мужчина, доставая третью

кружку для прибывшего. — Каша, сон и медсестрички.

— Да ладно вам, — улыбнулся Николай балагурам. Рад был их видеть, как мать

родную. — Не дай Бог вам.

— О! Эт точно, — засмеялся Харченко. Фляжку достал, тряхнул. — Со свиданием?

— Отчего нет?

— Дело, — разлил спирт, выплеснув остатки чая из своей кружки на земляной пол.

Коля выпил и, взгляд почувствовал — у рации Мила сидела.

— Пойду, — сказал, поднимаясь. Сидеть с мужиками тут же расхотелось, в

предчувствии, что влезет сейчас связистка, шпильки вставлять начнет. — Как там

у нас?

— Неспокойно, — протянул, закуривая Семеновский. — «Язык» нужен.

Санин хмыкнул:

— Понял.

— На, бойцам отдашь. Свежая пресса, — хлопнул на стол стопочку газет

Семеновский. — Полит просвещение.

— Ага.

— Не «ага», а дело политически важное! — выставил палец. — К наступлению

готовимся, товарищ капитан. Читаем, потом прихожу — обсуждаем. А то знаю я вас,

выдай — не читанные на самокрутки уйдут.

Коля улыбнулся — есть такое. Сгреб газеты и пошел.

Вот и вернулся.

Глава 21

Осень слякотная выдалась. Лена окрепла, в груди так и болело, но с этой болью

она свыклась уже. Одно давило — бегает уже, а на задания не пускают. А ведь худо

вокруг — немцы молодежь в Германию угонять выдумали, плакаты развесили яркие да

зазывные. Перемыст принес один, с забора в деревне содрав, и долго матерился,

показывая, что фрицы-паскуды повыдумывали.

— Вот как пить дать, обернется вся эта малява ярмом на шею. Фашисту верить,

себя не уважать.

— А что, верят? — покрутила плакатик девушка.

— По всякому, — влез Петя Ржец. — Кто-то думает, медом им в Германии помазано

будет, завербовался. Кто-то, как девчата из нашего села, в разбег кинулись, Ганя

с Симой у Матвея кантуются на заимке. Заходил — в отряд просятся.

— Как там дед Матвей?

— А чего ему? Места глухие, немец не суется, а полицаи — свои. Им на заимку

вовсе соваться резону нет — чего не видели?

— Свои полицаи, ну надо же, — скривилась.

— Между прочим, троих я знаю. В отряд хотят, а боятся. Ты б поговорила с

командиром, — зыркнул смущенно.

— Я? — удивилась девушка. — С какой радости?

— Я тоже их знаю, если ты о тех, что на болоте окопались, — бросил Перемыст. —

Из местных, ребята. Пока в службе охраны были, в деревне сидели — одно название,

что полицаи. А после их в полевую жандармерию отписали да нас по болотам ловить

поставили. Ну, те и драпанули.

— И что, им орден за это?

— Ну, чего жалишься опять? Не Пчела — крапива прямо. Меня вон, как тогда

оглушенного на поле повязали да в лагерь кинули, насмотрелся. Ни воды, ни еды,

жара, потом холод, дождь, снег, колючка и тысячи полудохлых солдат. Вши вон с

голодухи ели. Ты на голой земле спишь, а рядом труп, околел кто-то. Так и лежит.

День лежит, два.

— Ты мне это к чему? — тяжело посмотрела на него Лена.

— К тому, что подыхать, как скоту не больно хочется. Одно желание — выбраться

за колючку подальше от трупов, вшей, смрада, голода и холода. Хитрость это,

нормальное желание жить.

— Вот ты и…

— Вот я и ага! Холод, осень, маму, Бога. Околеть втупую и собака не спешит. К

нам вон пришли: "кто служить немцу хочет"? Я не хочу, а вот жить хочу, и

поквитаться тоже. И согласился. Вышел, отлежался, отъелся и вас искать. Хорошо,

ты мне попалась, а вот пацанам на болоте никто не попался. На заборах-то не

пишут, где партизаны, — усмехнулся.