Противостояние - Витич Райдо - Страница 117

Каждый четвертый поляк — погиб.

Каждый четвертый белорус — погиб.

Каждый третий еврей — мертв.

Каждый второй ребенок — сирота, каждая третья жена — вдова.

Каждая семья лишилась хоть одного родственника.

Каждый второй потерял дом и близких.

Каждый второй населенный пункт исчез с лица земли, превратившись в руины.

Две трети деревень и сел разрушены до основания или сожжены в пепел.

Миллионы людей сгорели в топках концлагерей, миллионы усеяли своими телами землю от Москвы до океана.

Разрушены инфраструктуры, в руинах экономика и аграрная система, разрушены ценнейшие памятники архитектуры, церкви. Мир ухнул в пропасть средневековья, в голод, холод и нищету.

Почему?

Потому что одному маньяку показалось, что он самый-самый?

А в чем разница меж немцем и русским, меж татарином и грузином, поляком и румыном? Кто-то из них не чувствует боли или по-особому болит его душа, когда гибнет на его глазах ребенок, горит родной дом, умирают друзья, рушится мир и земля уходит из-под ног?

Может кто-то рождается не так как другой и не так умирает?

Лена все оглядывалась и пыталась понять: зачем было все это устроено? Кому были нужны миллионы жизней? Кому мешали живущие? Что за великая идея потребовала настолько колоссальных жертв? В чем ее величие?

Только в одном — в глубине низости, в неприглядности морали, в черноте душ и темноте сознания, в отсутствии элементарных понятий, качеств человеческих.

И сколько не пройдет лет, никогда ни она, ни дети погибших и выживших в этой страшной войне не смогут этого ни понять, ни забыть. Потому что слишком дорого обошлась человечеству звериная идея нацизма, слишком дорого встал человеческой цивилизации оскал фашизма.

И будь он проклят именем всех погибших, замученных, истерзанных.

И будь прокляты те, кто вздумает отрыть гнилое знамя звериной идеи.

Только не найдется таких среди людей, а если найдется среди нелюдей, то вобьют и им в глотку осиновый кол, только ждать не будут, пока разгуляются — в зачатке задавят.

И быть по сему, — тяжело уставилась на бойцов.

И дала залп из автомата в небо, как клятву — пока ты есть, фашизма не будет.

— Слышите, ребята?!!!

Все погибшие, все недожившие: слышите?!! Клянемся!!

И осела, не понимая, что дальше, как? Двадцать лет ей будет, только двадцать, а спроси кто, искренне ответила бы — сто…

Николай затылок тер и пил. Курил и топтался. Кричал про себя, от горя и от радости, от безысходности и усталости. От боли в душе, что плакала о погибших товарищах и о Леночке, которой не дано было дожить до этого дня.

А он не гадал, не думал — дожил, и ад царил в душе от этого.

Конец войне. Победа!!

А как справиться с эмоциями, чувствами, которыми захлебываешься, которые настолько противоречивые, что ты плачешь и смеешься одновременно, сходишь с ума и трезво мыслишь?

И как жить дальше? Где взять силы, чтобы восстановить разрушенное? Одно — здание, завод, город, другое — душу, высохшую от подлости этой войны.

Иссохла она настолько, что даже радости по настоящему, живо, остро не чувствует. И на сердце камнем — четыре труднейших года, проведенных на пределе всех мыслимых и немыслимых человеческих возможностей.

Он смотрел, как радуются ребята и, искренне завидовал им. У него не было радости — чуть облегчения, как после выполненной задачи, достигнутой цели. Его наполняло опустошение, и от края до края стояла в душе темнота и тишина. Пусто, так пусто, что вроде бы и жить больше незачем. Главное сделано — фашизм победили, уничтожили, а остальное уже неважно и ему лично не нужно. Все что вело Николая, двигало им, заставляя дышать, шагать, стрелять, жить всем смертям назло — добить фашистского зверя, удавить его в его же логове, отомстить за всех кого он знал и кого не знал.

И вот Победа.

А для него, что финиш.

А за ним ничего. Тупик. Жизнь после смерти. Только ради чего, кого?

Семеновский обнял и расцеловал Николая:

— Победа, брат! Победа, Коля!!

Глаза блестели от слез счастья и, весь замполит светился, казался помолодевшим.

— Выстояли, браток! Сделали эту мразь!

Из — за угла останков дома Мишка с серой физиономией вылетел, перепрыгивая по камням, врезался в Санина и вцепился ему в гимнастерку:

— Майор!… Грызов…

— Что?! — тут же перехватил его за грудки Николай, встряхнул, чтобы мямлить перестал. Тот чуть дух перевел и выпалил:

— Застрелился. Вот, — сунул подполковнику лист бумаги. Коля развернул, читать начал, темнея лицом: "Я сделал все, чтобы сломить врага. Я дошел до Победы и знаю ее цену. Я выполнил свой долг перед Родиной и ухожу к семье с чистой совестью. Живите счасливо братья, фашизм вам больше не страшен. Майор Грызов".

За плечом Семеновский пристроился, прочел и застонал:

— Еее…

Санин осел на камни: Федя, Федя. Это какую же боль ты носил в себе, до какой точки отчаянья дошел, что застрелился в день Победы?

— Что же ты натворил, брат? Зачем?

— Да вот хрен его знает! — взвыл Мишка. — Такой мужик был! И главное не от пули — сам! На хрена?!!!

И утер пилоткой выступившие на глазах слезы.

Николай уставился перед собой: он понимал и зачем и почему. Потому что дальше смысла в своем существовании не видел.

Как же это страшно, если единственная цель, ради которой живет человек — задушить врага, а когда нет врага, нет и смысла в жизни.

— Покалечила нас война, — прошептал. — Без пули убила. Вот он фашизм, — качнул посмертной запиской друга, уставившись на товарищей. — Вот его истинное лицо. Не касаясь убивать все живое, лишать цели, смысла дышать. Лишать святого. Опустошать до донышка. Выжигать нутро, как поля и города. Вот оно. Вот оно!!!…

— Что же вы творите, братцы? — прошептал Семеновский. — Ты-то хоть, Коля…

— Не бойся замполит — не застрелюсь, — бросил зло: "Жить буду назло им! И бороться против до последнего вздоха! Не всех гадов еще удавили. Поквитаемся еще. И за Федю тоже".

— Вот как, оказывается, Николай — мало до Победы-то дойти, ее еще пережить силы нужны, — вздохнул тяжело.

Владимир осел на камни рядом и голову склонил:

— Никого у Федора не осталось, всех Гитлер прикончил… Оно понять его можно, но стреляться?! Федька, Федька! Ведь герой!… А так глупо кончить.

— Его выбор, — закрыл ладонью глаза Санин: тяжело, больно. — За другими присмотри, не один у нас Федор в полку. Сдуру да от горя пополам с радостью, кому — нибудь еще не ровен час, за пистолет схватиться захочется. Ведь одно вело — фашистов кончить, кончили. А за спинами-то ничего не осталось.

— Вот вам и Победа, — потянул расстроенный до нельзя Белозерцев, осел на корточки. — Так ждали ее, так ждали… а что делать с ней, не знаем. Меня коснись — куда я? Ни матери, ни отца, ни братишки, всех положили зверюги, дом спалили. Образования нет, все на войне осталось…Куда мне? — задумался и застыл, слезы потекли. Мать как наяву увидел, падающую от выстрела эсэсовца, выстрела между прочим…

Горько, — закурил Николай и смотрел вокруг. Сколько лет не пройдет, не забыть ему вкуса победы — в нем все: слезы, пот, горечь потерь, пустота и радость.

А вокруг ликовали, подкидывали друг друга солдаты, палили в небо и кричали, смеялись, пьяные без вина.

Победа!

Победа…

14 сентября — 1 ноября 2008ссохла она настолько, что даже радости по настоящему, живо. нное? плачешь и смеешься одновременно, сходишь с ума и трезво мысли

К затишью весны сорок третьего Красная армия "накопила жирок". Мало теперь у Советской армии был опыт ведения боя — снабжение впервые за два года было полным, как боеприпасами, так питанием. Произошла реорганизация восковых частей, появились погоны, за частями теперь стояли артиллерия и танковые войска, автоматы были не только у командиров, но и у солдат. Солдаты больше не голодали, не сражались голыми руками, санитарные потери значительно снизились. В то время как на стороне немецких войск дело обстояло значительно хуже. Если тыл СССР теперь на полную мощность снабжал своих бойцов, то рейх терял и терял в своем тылу за счет саботажей, партизанской войны. Силы гитлеровцев истощались, напряжение внутри Doichland росло.