Засечная черта - Алексеев Иван - Страница 43

Отец Серафим только-только вернулся из монастыря и прочитал оставленную на столе записку. А еще он заметил в ските явные следы чужого пребывания и обыска. Но записку вторгнувшиеся к нему неизвестные сыщики не тронули, судя по всему, среди них просто не было грамотных людей. Отшельник не на шутку встревожился, опасаясь, что Михась и Анюта попали в какую-то беду, а он ничего не знает об их судьбе и не имеет возможности им помочь.

Отец Серафим растопил печь, чтобы немного отогреться после трудного пути по лесу в снег и метель. Он сел на лавку, почти без сил, не снимая шубейки, прислонился спиной к еще холодной печке. Ему надо немного отдохнуть и подумать. Отшельник не может сам идти в село, появляться на людях. Однако он обязан что-то предпринять, ибо сердце подсказывало монаху, что его молодые друзья находятся в опасности.

Сидя у печки, начинавшей постепенно излучать тепло, отец Серафим невольно задремал, как вдруг встрепенулся от звука распахиваемой входной двери. Еще не выйдя из полудремы, монах вскочил, инстинктивно принял боевую стойку, затем, опомнившись, смиренно сложил руки на груди, склонил голову, зашептал молитву.

Михась, ввалившийся в избу, весь в снегу, успел заметить это первое невольное движение отца Серафима, но не подал вида, а лишь перекрестился на иконы и стоял, тихонько отряхивая снег с волос и одежды, почтительно ожидая, пока монах закончит читать молитву.

– Здравствуй, сыне!

– Здравствуй, отец Серафим! Ты извини, что я за порогом снег с себя не стряхнул, но там такая метель, что... – Михась лишь махнул рукой.

– Проходи, проходи. Не стесняйся! Рад видеть тебя в добром здравии. А то, признаться, взволновали вы меня своей запиской. Анютушка, надеюсь, тоздорова?

– В общем, да, – ответил Михась после некоторого колебания.

Отец Серафим уловил неуверенность в ответе дружинника.

– Ну что ж, сыне, садись вот сюда, к печи, да рассказывай.

– А ты сам-то как, отец Серафим?

– Обо мне – потом. Вначале поведай без утайки, что тут у вас стряслось.

Выслушав рассказ Михася, монах долго молчал.

– Я тебе не судья. Ни тебе, ни ей, – наконец печально произнес отец Серафим. – Буду теперь денно и нощно молить Господа Бога нашего, чтобы простил вам грехи... А ты на вот, поешь, мне братия монастырская всякой снеди с собой дала. Да ложись-ка отдыхать, а то тебя вон, даже сидючи, шатает из стороны в сторону. Утром продолжим беседу.

Михась, почти не разжевывая, проглотил протянутый монахом пирожок, хлебнул квасу и буквально рухнул на лавку.

– Завтра сюда, в скит, Анюта должна прийти как обычно, – пробормотал дружинник, засыпая.

– И с ней побеседуем. – Монах тяжело вздохнул и бережно укрыл Михася тулупом, а сам, не притронувшись к пище, опустился на колени перед иконами.

Михась проспал почти сутки и проснулся от звуков голосов.

– ...да, отец Серафим, я решилась на это твердо!

– Ну что ж, дочь моя! Ты сама выбрала свой путь. Не считаю себя вправе тебе препятствовать. Все в руках Божьих.

Отец Серафим и Анюта беседовали почти шепотом, явно не желая разбудить дружинника.

Михась, устыдившись тому, что невольно подслушивает чужую беседу, рывком поднялся с лавки и с удивлением обнаружил, что это получилось довольно легко и почти безболезненно.

– Здравствуй, Анютушка! – радостно приветствовал девушку дружинник и осекся на полуслове, увидев ее лицо.

Анюта сидела бледная и напряженная, с потемневшими глазами. Ее губы были плотно сжаты, резче обозначились скулы, между бровями залегла суровая складка. Казалось, за те полтора дня, прошедшие с момента расставания с Михасем, девушка повзрослела на несколько лет.

– Здравствуй, Михась, здравствуй, милый! – голос Анюты был прежний, ласковый и приветливый. – Как ты себя чувствуешь после похода?

– Все отлично! – искренне ответил дружинник. – Наверное, благодаря твоим заботам и стараниям отца Серафима я, наконец, стал окончательно выздоравливать.

– Ну вот и славно! Сейчас поешь, а потом, как и обещал, давай упражняться вместе в воинском деле! – Анюта произнесла последние слова, пожалуй, излишне громко и преувеличенно твердо и с некоторым вызовом посмотрела на отца Серафима.

Тот опустил глаза, сложил ладони и, по-видимому, принялся произносить про себя слова молитвы.

– Давай! – Михась, обрадованный своим хорошим самочувствием, веселым голосом Анюты и отсутствием возражений со стороны монаха, выскочил из избы, быстро умылся свежевыпавшим снегом, а затем, сев за стол, с аппетитом поглотил изрядную долю съестных припасов, доброхотных даяний, принесенных отцом Серафимом из монастыря и Анютой из села.

– Дружинница Анюта! – шутливо скомандовал Михась, покончив с приемом пищи и поднимаясь из-за стола. – Приказываю приступить к воинским упражнениям!

– Слушаюсь, господин воевода!

Они, радостно смеясь, выбежали на поляну. Монах скорбно посмотрел им вслед и вновь встал на колени перед образами.

Вечером, когда Анюта уже ушла, Михась и отец Серафим вновь сели за трапезу. Монах долгое время молчал, и дружинник, почувствовав в этом скорбном и суровом молчании какое-то напряжение, не посмел нарушить его вопросом. Наконец отец Серафим поднял глаза, печально и задумчиво взглянул в лицо дружиннику:

– Ведомо ли тебе, Михась, что Анюта хочет покинуть свое село, своих родных и близких и уйти с тобой?

– Нет, – в голосе Михася звучало неподдельное изумление. – Как это – уйти со мной? Куда уйти?

– Ты же ведь не останешься здесь навсегда?

– Нет, конечно! Оправлюсь от ран и буду пробираться к своим.

– В поморские леса?

– Да нет, туда в одиночку далековато будет. Я решил идти на Оку, на Засечную черту, где в числе других войск стоит против крымских набегов наша дружина. А оттуда, потом, когда будут менять дружинников, уйду со сменой в наши края, в основное войско.

– Вот Анюта и собирается идти с тобой.

– На Засечную черту?!

– Ей все равно. Лишь бы уйти из села, куда глаза глядят. Как былинная богатырка из сказок. Она, Анюта, уже ведь победила злобное чудище. Ты научил ее сражаться, внушил веру в свои силы. Вот она и поверила, что может многое, что достойна иной, куда лучшей участи, чем крестьянский труд.

– Неужто ты осуждаешь ее, да и меня, отче?

– Бог вам судья. Хочу сказать, Михась, что душа твоя чистая и открытая, человек ты честный и бесхитростный и всех вокруг по себе меряешь. То есть ты, конечно же, людей разделяешь на друзей и врагов, но, разделив, друзьям предан безмерно, а врагов ненавидишь смертельной ненавистью.

– Ты словно упрекаешь меня за это, отче.

– Да нет, сыне, не упрекаю. Просто переживаю за тебя. Разделив мир на черный и белый, ты не всегда можешь соразмерять свои дела и поступки, предвидеть все последствия... Вот ты юной деве с душой тонкой и трепетной, но еще совсем неопытной, вложил в руки силу, то есть власть над другими людьми, над их жизнями. Как она ею воспользуется? Человек с оружием весьма значительно отличается от безоружного. Власть даже зрелую душу способна напрочь изменить. Вспомни, каким агнцем Божьим был наш государь Иван Васильевич в начале своего царствования! Да на него вся Русь денно и нощно молилась, как на икону! А теперь... В душе Анютушки, воспитанницы моей, я увидел резкие и внезапные перемены, но непонятно мне, к чему сейчас ее сердце клонится. А посему тревожусь за нее, ибо чувствую, что она может устремиться за ложным в ущерб истинному... Вот идет она сейчас по селу и на встречных ей людей совсем другими глазами смотрит, думает, что ежели кто обиду вдруг ей чинить вознамерится, то она его – за шею и коленом через разножку в живот. Она упивается этой тайной силой, и горит в ней боевой азарт: а ну, попробуйте! Ей, может быть, даже самой иногда хочется, чтобы на нее напали.

– Нельзя обижать слабых и беззащитных! – буркнул Михась.

– Это надо понимать так, что ты приговорил обидчика? Причем приговорил к смерти?