Золотая корифена - Иванов Юрий Николаевич - Страница 35

Все уже далеко ушли вперед. А я все прыгаю, скачу между кактусами. А это нелегко — с бидоном-то по камням. Острые крал его днища бьют мне по ногам, по «косточкам». На правой ноге кожа содрана и ранка кровоточит. А, ч-черт! Eщe удар… Стиснув зубы от боли, бросаю бидон и сажусь на камень. Проходит десяток минут, а я все сижу. Утираю пот с лица и дышу, словно загнанная лошадь. Откуда-то издалека доносятся голоса корифенцев. Потом из-за кактусов показывается Петр. Не говоря ни слова, он хватает мой бидон и начинает прыгать с камня на камень. Я вижу, как несколько раз бидон стукает его по ногам, и морщусь, представляя себе, как это больно…

Но вот камни и кактусы кончаются. Опять песок. Валентин и Стась лежат, раскинув руки, дожидаются нас. Петр ставит бидон и пинает его.

— Знаешь, больше не понесу, — говорит он.

— Кинь ты его… — советует мне Корин, поднимаясь с песка, — ну что ты из себя корчишь?

А я ничего и не корчу. Мне просто жаль: ведь в нем столько интересного — незнакомая рыбина, крабы, раки, стригун… Ну как бросить? И не такой уж он тяжелый. Дотащу. Ребята поднимаются, и я тоже. Ручка бидона врезается в ладонь. Кажется, что с каждым шагом он становится все тяжелее. И будто длиннее. Раньше не задевал за песок, а теперь задевает.

Корифенцы уходят вперед. Я отстаю. Мне не поспеть за всеми. А может, понести его на плече? Несу, А если вот так, под мышкой? Нет, неудобно. Может, прижав к животу? Метров двадцать, откинувшись спиной назад, я несу бидон в руках, словно ребенка, потом швыряю. Жарища еще эта… и песок. От него исходит тяжелый, густой жар. Фу, морока! Может, все же бросить? Нет. Понесу. Столько тащил, мучился, и вдруг бросить.

Теперь я почти волоку проклятый бидон. Он так меня перекосил, что наверняка к концу похода у меня будет боковое искривление позвоночника. Ладони горят, кожа вспухла оранжевыми мозолями… сто шагов — смена рук, еще сто шагов — теперь его в правую руку. Сто шагов — отдых. Я разжимаю ладонь, и бидон тяжело шлепается своим плоским днищем в песок. Изнемогая, сажусь на него, закрываю глаза: нет, пожалуй, хватит. Финиш… я так больше не могу.

— Леднев, — кричит Валентин и грозит мне кулаком, — бросай его к…

Куда бросать я не расслышал. Ветерок относит Валькин голос в сторону. Да, пожалуй, все же надо бросить. Я поднимаюсь и спешу по следам корифенцев. Они уже скрылись за мысиком, и мне становится даже немного страшновато. Ну-ка поднажмем! Ух, до чего же легко, до чего же хорошо без бидона! Ноги сами несут меня, я рысцой спешу по горячему, взрытому ногами друзей берегу.

Вот и ребята. Сидят на камнях, дожидаются меня.

— Бросил, — говорит Валентин.

— Угу, — отвечаю я, — бросил.

— Ну и молодец, — замечает Стась, — еще неизвестно, сколько нам хромать по берегу.

— Ну и зря, — сплевывает Скачков, — тащил, тащил и бросил. И я-то дурак ноги об него оббивал…

Валюсь на песок и смотрю в синее небо. Орел там кружит, высматривает добычу. Видит он сверху все-все. Залив, берег, нас… и, наверно, бидон тоже видит. Брошенный мной на берегу у самой кромки воды.

— Прилив начнется и смоет его. Утянет в воду, — слышу я голос Скачкова.

Закрываю глаза, жмурюсь. Потом вскакиваю.

— Ребята, подождите немного. Я сейчас…

И снова проклятый бидон перекашивает меня с боку на бок. Снова ручка врезается в ладонь, и я от боли закусываю губы. Снова камни. Снова кактусы. Идти все тяжелее: между камнями не песок, а вязкий ил.

Вскоре мы вынуждены войти в воду: камни и кактусы буквально сталкивают нас в залив. Сначала пытаемся прорубиться сквозь кактусы, но свалить шкерочным ножом и лезвием самодельного копья плотные кактусовые ряды нам оказалось не под силу. Через полчаса схватки с зеленым колючим полчищем мы панически отступаем и, выражаясь языком Скачкова, делаем привал, чтобы "зализать свои раны": руки и ноги наши, как подушечки для булавок, утыканы желтыми колючками.

— Проклятие, — с ожесточением ругается Корин, выдергивая шипы из кожи, — вот наплодились. Ну для чего, спрашивается… хоть бы польза какая была. Ха, пролезешь тут. Боюсь, что когда найдут нас, то мы будем бегать на четвереньках и при виде человека рычать и рыть лапами землю.

— Это, Стасик, опунция. Кактус так называется. И пользы от него, кстати, немало, — пытаюсь я немного взбодрить озлобленных корифенцев, — местные жители изготовляют из нее массу блюд. Даже сироп и, если хочешь знать, бумагу.

— Вот и будем здесь сидеть да бумагу изготовлять… Ха, чтобы дневники писать, — огрызается Корин и плюет на одну из кактусовых веток, широкую и плоскую, словно лепешка.

— Подъем, — громко командует Валентин, — попробуем обойти эту пакость по воде.

И мы бредем по воде. Бредем по колено в воде вдоль самого берега. Ноги наши выше щиколоток утопают в вязком иле. Под ним песок и мелкие камни. Какие-то рыбешки шмыгают между ногами. Я чувствую прикосновение их скользких тел к щиколоткам, и это весьма неприятно. Черт их знает, что там за рыбы. А вдруг какие-нибудь опасные, ядовитые? Вроде "морского драконника". На дракончика лишь только наступи, он тебе живо всадит свои ядовитые шипы в пятку. Потом я вспоминаю, что "морские дракончики" не терпят ила, он им забивает жабры, и это меня немного успокаивает.

Проходит час, полтора. Солнце уже прицеливается, в каком бы месте шмыгнуть за горизонт, а мы идем и идем. Валуны и кактусники на берегу кончились, но теперь весь он скрыт мангровой — непроходимым, очень неприятным на вид лесом. Представьте себе дерево, стоящее на множестве ходуль. Но дерево не одно — тысячи, десятки тысяч крючковатых древесных стволов вошли на своих костылях-ходулях в воду. Они не что иное, как воздушные корни, растущие у мангровых деревьев от ветвей вниз, через воду в ил. Мрачные, отвратительные на вид деревья и совершенно непроходимые кустарники, стоящие в воде на искривленных, уродливых, словно ноги неведомых насекомых, ходульных корнях, тянутся вдоль берега плотной стеной. Их корни смело входят в глубокую воду и не пускают нас на берег. Вода доходит уже до пояса. Еле переставляя ноги в вязком иле, мы бредем, с надеждой вглядываясь вперед: там, километра через полтора, виднеются шапки кокосовых пальм.

Мангровый лес тих и мрачен. Ни пения птиц, ни бабочек, радующих глаз своей пестрой окраской. Гнетущая, настороженная тишина. Лишь иногда что-то громко всплескивается под деревьями и по темной воде расходятся большие круги.

— Лягухи прыгают, — тихо говорит мне Петр, — я сам хорошо видел: вот такая… серенькая — бултых в соду.

Дай бог, чтобы лягушки. Мне что-то опять вспомнились подводные джунгли и морской змей, рожденный моей фантазией. Уж если где поселяться морскому чудищу, то только здесь. В этом безобразном переплетении корней, среди этих молчаливых дебрей… в черной стоячей воде…

Солнечный диск коснулся полоски горизонта, и мангрова принимает зловещий вид: черные, скрюченные, словно в ужасных муках, деревья на костылях и красная, в черных разводах вода. Уставшие, измученные илом, который всасывает наши ноги, мы медленно тащимся вдоль мангровы. Вода поднимается все выше. Надо что-то предпринимать. Но что? Ждать до утра, вскарабкавшись на какое-нибудь дерево? Нет. Это отпадает: лишь только солнце приблизилось к горизонту и стих небольшой ветерок, дувший с залива, над нами появились маленькие злые мушки. Москиты. Обитатели сырых, тропических лесов, они с жадным нетерпением набрасываются на нас, вонзают в наши лица, шеи, головы свои жала. Нет, если мы заберемся на деревья, утром на ветках будут сидеть скелеты. Я с ожесточением хлещу себя по шее и стискиваю зубы, чтобы не взвыть от боли и ярости. Слабый ветерок, еще несколько раз вздохнув, словно он сожалел, что больше не может помочь нам, стихает. Солнце ушло на покой, а мы…

— …Идем навстречу своей гибели, — громко говорит Корин, — мы входим в реку, парни. Становится глубже… смотрите, что-то плывет.

— Крокодил, — определяет Скачков, негромко икнув.

Мы останавливаемся, замираем. Москиты тотчас густым роем атакуют нас, лезут в уши, ноздри, в уголки глаз. Они тоненько звенят, пожалуй, даже красиво. По крайней мере мелодично. Но от этого звона сердца наши в страхе сжимаются: впереди ночь. Ночь в компании с москитами.