Западня для леших - Алексеев Иван - Страница 38

– Пока что обхожу, но даст Бог – рано или поздно до горла их зубами дотянусь, вдоволь кровушки изопью!

Хотя угроза атамана относилось не к подьячему, Якушке стало не по себе.

– Позволь откланяться, хозяин? – стараясь подчеркнутым почтением скрыть невольную дрожь в голосе, обратился он к Хлопуне.

– Да нет, чего уж там, трапезничай, коль пришел, – милостиво разрешил Хлопуня. – Сведения твои про расположения застав и перемещения казны мне весьма полезны, особенно, как понимаешь, в последнее время, так что яства сии ты заслужил. Ну, а злато-серебро получишь в обычный срок.

Атаман легко и бесшумно поднялся, особым образом постучал в неприметную крышку люка и, когда та откинулась, отпертая изнутри, бесследно исчез под землей.

Якушка облегченно вздохнул, вытер потный лоб, жадно выпил медовухи прямо из ковша и принялся с ожесточением пожирать стоявшие на столе разносолы.

Подземный ход, через который Хлопуня покинул Кривой кабак, заканчивался в одной из неприметных избенок, примостившейся у подножия холма среди обширных огородов, вкривь и вкось пересеченных довольно высокими и до странности крепкими заборами, образующими настоящий лабиринт, в котором наверняка запутался бы чужой человек. Избенка представляла собой вросший в землю сруб из толстых замшелых бревен. Крохотные оконца больше напоминали бойницы. В низкую дверь можно было пройти только поодиночке, согнувшись почти что пополам.

Хлопуня сидел на широкой лавке возле печи в окружении нескольких наиболее доверенных предводителей крупных ватаг, которые в знак уважения к атаману стояли у него за спиной и по бокам, и с интересом наблюдал, как в дверь избы с трудом протискивался высокий широкоплечий детина, вынужденный не просто согнуться, но еще и присесть. Войдя в избу, детина не смог выпрямиться во весь рост, поскольку мешал низкий потолок. Он стоял наклонив голову, поневоле демонстрируя почтение атаману. За простым веревочным поясом у него был заткнут плотницкий топор. Один из членов свиты атамана, по прозвищу Вьюн, сделал неуловимое движение навстречу вошедшему и полувопросительно-полуутвердительно произнес, обращаясь ко всем присутствующим:

– Топорик-то негоже с собой в гости к атаману брать… Оставил бы ты, сокол ясный, сей предмет за порогом. Чай, у нас не украдут!

Хлопуня жестом остановил Вьюна, приказал отойти в сторону и не застить.

– Ну, здравствуй, Топорок! – с вкрадчивой приветливостью обратился к детине атаман. – Спасибо, что на приглашение мое, через старых твоих, а нынче моих дружков тебе переданное, откликнулся и в гости не побрезговал прийти. Хоромы, конечно, не ахти, но, сам понимаешь, вынуждены мы осторожничать во первой-то раз. Ибо хоть и знают тебя люди по Волге да по лесам муромским да хвалят за удаль и неукротимость, однако ж, сам понимаешь, что всяко оно бывает вдругорядь… Садись, сделай милость: разговор к тебе есть. – Хлопуня указал гостю на лавку подле себя.

Топорок коротко поблагодарил, не спеша присел на указанное атаманом место.

– Слышь-ка, добрый молодец, что-то мне лик твой больно знаком, не встречались ли где ненароком? – недоверчиво осведомился Вьюн.

Топорок открыто посмотрел на него.

– Это навряд ли. Я б тебя обязательно запомнил, – спокойно ответил он.

– Вьюн, охолонись! – прервал подручного Хлопуня и продолжил ласково: – Хочу поведать тебе, добрый молодец, что в стольном сем граде с пригородками, в который ты нагрянул нежданно-негаданно, в чем я тебя – упаси Бог! – не виню, конечно же, уже почитай что год утвержден мной порядок разумный промеж удальцов-соколиков, лихими делами промышляющих. Кто не пожелал под мою руку идти и единой ватагой совокупно действовать, уже пожалели о своем недомыслии: и добыча у них скудная, и погибель скорая – то ли от стражников лютых, то ли еще от каких ни на есть причин… – Хлопуня произнес последние слова неожиданно жестко, почти не скрывая явственной угрозы, сделал многозначительную паузу и буквально впился в лицо Топорку страшным немигающим взглядом своих черных глаз.

Топорок, не выдержав взгляда атамана, поневоле опустил взор.

– Но это все до друзей моих, каковым полагаю и тебя считать, не касается! – продолжил атаман прежним вкрадчиво-приветливым голосом. – Друзья-то мои добычу свою законную с богатеев жадных снимают, как сыр в масле катаются, со стражей лоб в лоб в смертоубийстве лютом не схватываются. Людям простым да убогим от нас вреда нет. Наоборот, мы всех озорников местных, что с пьяных глаз колобродили да направо-налево мелкие пакости из глупости своей творили, поприжали. Так что вместе мы – сила. А там, где сила, там и порядок!.. Случаются, конечно, незадачи всяческие вдругорядь. Вот, недавно молодцы некие прямо среди бела дня в предместье людном порубили насмерть шестерых проезжих…

Хлопуня произнес последние слова чуть-чуть укоризненным, но подчеркнуто шутливым тоном, как будто рассказал смешную нелепость, которая больше не повторится, и при этом дружески потрепал Топорка по плечу: свои люди – замнем для ясности.

– Так те проезжие, говорят, сами виноваты: шумели да безобразничали, – продолжил атаман.

При последних словах Топорок, сидевший до этого с опущенной головой, выпрямился, лицо его прояснилось.

– Правду говоришь, атаман, – чуть хрипловатым голосом произнес он. – За злодейства наглые покарал я их, стервятников!

Хлопуня на короткий миг задумался: ему почудился в словах и интонации Топорка какой-то особый скрытый смысл. Потом он все же решил, что тот просто благодарит его за прощение нечаянного озорства и как бы оправдывает и данное прощение, и свой поступок.

– Ладно, молодец, проехали и забыли мелочишку эдакую! – Хлопуня опять похлопал Топорка по плечу. – Ежели согласен с речами моими и обычаями нашими, то имеется у меня к тебе предложение лестное… Намедни у нас случилась беда нежданная. Один из братьев наших, купцами да боярами Чумой прозванный, так как не давал им спокойно ни днем, ни ночью доходы их неправедные в неге и лености проедать-пропивать, принял смерть с ватагой своей верною… Взыграла, видать, в нем гордыня излишняя, не послушал моих советов да предостережений и без подготовки тщательной налетел он на усадьбу одну боярскую. Пока он там безобразничал нагло, на имя свое грозное да удачу всегдашнюю понадеявшись, подоспела стража московская и положила на месте соколиков бесшабашных. Земля им пухом, и правым, и виноватым!.. Однако ж не о том теперь речь. Слободки, в коих Чума со товарищи порядок до сей поры поддерживал, остались без руки твердой. Атаман лихой взамен прежнего надобен, чтоб был врагам грозой, друзьям нашим – товарищем и мне – сыном верным.

Хлопуня сделал паузу.

Топорок молчал, о чем-то сосредоточенно размышляя. Затем глубоко вздохнул, поднял голову, расправил плечи и произнес твердо, как бы убеждая самого себя в своей правоте:

– Ежели подхожу я тебе, атаман, и вам, товарищи, то иной судьбы у меня нет в мире этом подлом, где царь и слуги его грязнее грязного, лютее лютого! Примыкаю к вам, и будь что будет, как то на роду мне написано.

Хлопуня вновь ощутил еле уловимую мгновенную тревогу, однако тут же мысленно отмахнулся от нее. Он сам, будучи с рождения вором и разбойником, любил порассуждать вслух о справедливости и подлости, выставляя себя борцом за первое и невольной жертвой второго. Хлопуня со товарищи на пирах после очередного дележа с кровью захваченной добычи не раз пускал слезу под надрывные песни о благородном разбойнике, которые во множестве сочинял простой народ от тоски и отчаяния беспросветной жизни, чтобы хоть в мечтах своих получить отмщение. Так что ответ Топорка по форме вполне соответствовал лицемерным речам самого атамана.

– Ну, вот и хорошо, что я в тебе не ошибся, сынок! – с проникновенной лаской произнес Хлопуня. – Ну, а теперь, хлопцы-молодцы, мы с вами из убогости этой в достойные места проследуем, в каковых пить-гулять, в баньках париться да с красными девками хороводиться станем! А о делах наших насущных с товарищем новым мы опосля потолкуем.