Фату-Хива. Возврат к природе - Хейердал Тур - Страница 17

Дуновение ветра было едва заметно, но невесомой шелковистой ниточке и того было достаточно: она вытянулась почти горизонтально и вскоре зацепилась за ветку на другом деревце. Паучок-легковес тотчас побежал по нити, словно канатоходец. Я решил, что он хочет освободить зацепившийся конец. Ничего подобного! Натянув задними ногами нить потуже, паук хорошенько закрепил ее. У него явно был намечен какой-то план. По натянутой нити он вернулся на пер— вое деревцо и поднялся чуть выше, на другую ветку. При этом он тянул за собой вторую нить, которую и закрепил над первой. Закрепил — снова в путь. Тщательно и планомерно выбирая точки для закрепления нити, маленький искусник довольно скоро натянул раму, и можно было приступать к плетению ловушки для лакомой крылатой добычи.

С разных точек верхней нити паучок спускался вниз, соединяя все горизонтальные нити. При этом он сдвигался чуть влево или вправо, закрепляя новую нить в заранее рассчитанной точке так, что все нити перекрещивались в центре, будто спицы на оси. Казалось, крохотный ткач пользуется точнейшими инструментами. Я помнил из зоологии, что эти нити не липкие, паучок может спокойно бегать по ним. Но вернувшись затем в центр паутины, он приготовился включать другие железы. Теперь паучок пошел по спирали, разматывая нить из вязкого секрета, на которую он избегал ступать. Он удалялся от центра, и закрепленная за спицы спираль становилась все шире. Закончив плетение паутины, паучок вернулся на ветку и принялся ткать укрытие в виде трубочки. Здесь создатель хитрой ловушки мог сидеть и ждать «поклевки».

Кто скажет, что происходило в мозгу крохотного создания, засевшего в уютной водонепроницаемой норке? Паук притаился, точно рыболов с удочкой, и ждал награды за свой труд, сплетя ловушку не менее злокозненную, чем сеть рыбака или жердь с клеем в руках птицелова.

Я вернулся в хижину, испытывая зверский аппетит. У меня тоже была задумана ловушка. Последние дни мы с Лив заметили, что нашим желудкам, привычным к европейской пище, мало одних только фруктов да орехов. От перемены пищи сосало под ложечкой. Мы не были по-настоящему голодны, а были просто избалованы. Дурацкое чувство: наешься до отвала, на бамбуковом столе остаются лежать хлебные плоды, таро и кокосовые орехи, а все равно хочется есть. Дары леса не приедались, но и не насыщали, сколько ни набивай ими живот. Однажды ночью мне приснился сочный бифштекс, и я даже рассердился, когда Лив разбудила меня.

Надо было принимать меры. Я нацепил на пояс мачете и пошел вверх по склону за тонким бамбуком. Он понадобился мне для верши, чтобы ловить в реке раков. Они были очень пугливые — может быть, из-за диких кошек. Держа в левой руке любимое лакомство рака — кусочек кокосового ореха, выманиваешь его из норы, но только хочешь схватить правой, как он вильнул хвостом и был таков. Кажется, уже протянул за приманкой свои здоровенные клешни, этакие окаменелые варежки, но глаза на стебельках все примечают, не позволяют твоей руке обмануть его. И я сплел из бамбуковых прутиков свою первую неуклюжую вершу. Приманка — кокосовый орех; теперь можно прятаться в свое укрытие и ждать поклевки.

На другое утро я исполнил восторженный танец, обнаружив, что верша битком набита шурщащими серо-черными раками длиной с палец, не считая клешней. Я переложил их в корзину, отнес под навес, где Лив, сидя на корточках, пекла феи, и мы устроили настоящий пир. Это кулинарное событие запомнилось нам навсегда. Сперва мы съели хвост и брюшко, потом принялись разгрызать сочные клешни, запивая их содержимое лимонным соком. Феи с кокосовым соусом показались нам вкуснее, чем когда-либо. Мы по-настоящему насытились и были счастливы. К нашим услугам был новый источник пищи. Река кишела раками, а заодно с ними в вершу попадали маленькие голубые рыбки.

Солнечные зайчики веселее прежнего играли на золотистых стенах бамбуковой хижины. У нас было все, мы ни в чем не нуждались. Тем более — в цивилизации.

Белые люди, черные тени

Полный покой. Белые голуби подчеркивают атмосферу гармонии. Они парят вокруг высокой пальмы, которая отбрасывает тень на мою спину: я стою на коленях в прозрачной речушке, примащивая бамбуковую вершу между скользкими камнями.

Внезапно я ощутил чье-то присутствие, выбрался на берег и поспешил прикрыть наготу набедренной повязкой. Хрустнула галька, и сквозь высокий папоротник я разглядел черную челку и тонкое древко копья. Вдоль берега, пригнувшись, крался незнакомый человек. Лицо недоброе, черты скорее меланезийские, чем полинезийские: широкий нос, короткие вьющиеся волосы, почти черная кожа.

Он был настолько поглощен своим делом, что не заметил меня. Держа в одной руке большой калебас, в другой — двухметровое копье, он не спеша шагал по воде и выплевывал в речку разжеванный кокосовый орех.

Вот замахнулся копьем, ударил, и на острие забился польстившийся на приманку крупный рак. В калебасе его уже ждали другие раки.

— Каоха нуи, — крикнул я чужаку, старательно выговаривая полинезийские слова.

Островитянин поднял голову и подошел ко мне.

— Бонжур, мсье, — спокойно приветствовал он меня, подавая с вежливым поклоном руку.

— Ты говоришь по-французски?

— Немного. Я — Пакеекее, протестантский священник.

Пакеекее, приятель Терииероо по миссионерской школе на Таити! У меня хранилось адресованное ему письмо таитянского вождя. Как-то раз я попытался выяснить у Иоане, где можно найти Пакеекее, но тот лишь пожал плечами и покачал головой. Я решил, что Пакеекее покинул остров. А он вот стоит передо мной! Я привел его к нашей бамбуковой хижине и отдал письмо. Обрадованный, но и озадаченный, Пакеекее с моей помощью разобрался в витиеватом почерке Терииероо; письмо содержало просьбу уделить нам особое внимание, ведь мы не только усыновлены вождем, но принадлежим, подобно самому Пакеекее и Терииероо, к протестантской церкви.

Пакеекее очень серьезно воспринял просьбу Терииероо и удалился, чтобы продумать, как лучше выполнить просьбу своего таитянского друга. Он попросил на подготовку два дня, после чего нас пригласили на роскошнейший пир. Торжество состоялось в деревне, в дощатой лачуге Пакеекее. Три дня длилось великолепное пиршество с ритуальным оттенком. Завтрак, обед, ужин. Не успеешь встать из-за стола и, пошатываясь, отойти в сторонку, как тебя снова зовут есть. Священник и его семейство заготовили припасы в курятнике, в свинарнике, на деревьях и на море; теперь женщины и дети, вооруженные длинными палками и огромными листьями, хлопотали на кухне, и сквозь щели в бамбуковых стенах сочился дым и распространялся заманчивый аромат.

Кроме нас и священника за столом сидел всего один человек — пономарь. Женщины и дети ели на полу. А пономарем оказался не кто иной, как Тиоти, тот самый долговязый чудак с больным зубом и соломенной шляпой. Радость свидания с этим дружелюбным весельчаком была обоюдной. Он обнажил щербатый рот в широкой улыбке, и лицо его избороздили добрые складки.

Священник не скрывал, что праздник в его доме предназначен только для протестантов. Местные католики торчали за оградой и глядели, как мы уписываем жареную свинину и курятину. Среди них был наш друг Иоане, заметно чем-то удрученный.

— А много здесь, на Фату-Хиве, протестантов? — вежливо справился я, когда хозяин громкой отрыжкой подвел итог первой трапезе.

Пакеекее вытер губы, подумал, посчитал по пальцам.

— Нет, — с сожалением произнес он. — Католиков больше. Когда патер Викторин навещает остров, он раздает людям много сахара и риса.

— Ну а сколько же все-таки протестантов? — настаивал я.

Священник снова посчитал по пальцам.

— Один умер, — сказал он. — Остаемся мы с пономарем.

Он смущенно улыбнулся и добавил:

— Раньше был еще один, но он переехал на Таити.

На третий день мы были уже не в состоянии есть, да и припасы на кухне кончились. Мы с трудом поднялись на ноги. Тиоти принес трубу, сделанную из огромной раковины с отверстием в одном конце. Выйдя на тропинку, он потрубил раз, другой, третий… Три протяжных сигнала, таких громких, что они отдались в ближних склонах. Потом вернулся, и мы сели ждать.