Каменный Пояс, 1982 - Рузавина Валентина Васильевна - Страница 9

Посмотрел на Тумана— он потупил взгляд. Эх, Генка! Знал бы ты, что я чувствую себя голодным ослом между равными охапками сена. Я прижался спиной к Метелкину, подождал, когда усядутся ребята, и ударил по струнам: играй, гитара, выбирай сама мелодию, выбирай!

Светлана сидела, обхватив колени и впившись взглядом в мои дрожащие руки. Косой солнечный луч освещал ее бледное лицо, четко очерчивал колючие ресницы. Она слегка щурилась, и это придавало глазам какой-то неземной оттенок.

Сарыч, как настороженный зверек, смотрел то на нее, то на меня. Маленький Воробьев улегся на траву, уже пожелтевшую, — конец сентября ведь. Туманов отстраненно ковырял ледорубом в валуне. Я знал: Генка единственный, кто не осудит меня, какую бы песню я ни спел.

Вблизи защебетали пичужки, а я все не решался начать, медленно перебирал струны. Долго так продолжаться не могло. Но какую бы песню выбрать? Жестко укололи глаза Светы, и я призывал, отчаявшись: не молчи, гитара!

Сначала показалось, что пространство Оазиса заполнила мелодия любви, но едва настало время запеть, как я понял, что где-то напутал, а исправить уже невозможно. С языка сорвались слова: «Значит, есть, что сказать, если мы собираемся часто!» Потом зло, отчаянно продолжил: «Наши струны звенят, как бокалы звенят на пирах!!!»

— Ур-р-аа! — завопил Сарыч. — Наша взяла!

Его нисколько не интересовала песня, важно, что победила компания и раскольник вернулся в лоно ее. Света поднялась и медленно побрела из Оазиса, такая беззащитная, что я не выдержал и ринулся за ней, но резкая рука Сарыча остановила:

— Будь мужчиной!

С этого дня медленно, но неотвратимо стала остывать дружба с ребятами.

Песня третья.

РАБОЧАЯ КЛЯТВА

Дядя Митя умер прямо на совещании.

Мать, с запавшими глазами, осунувшаяся, так и не сняв пальто после похорон, сидела на диване и бессознательно разглядывала узоры половика. Я мерял шагами пол: от стены до стены — четыре шага.

— Мам…

Она не шелохнулась, словно находилась еще там, на кладбище, или еще дальше — в той жизни, в которой дядя Митя был живым. Я сел рядом и обнял ее:

— Ну, мам, очнись!

Впервые я заметил у нее седые волосы.

— Да-да, сынок, сейчас… Сейчас… Ты, наверно, голоден?

— Не надо, мама, сам приготовлю… Буду устраиваться на работу.

Мое заявление заставило ее встрепенуться.

— Куда работать? Как работать? А школа? Ты, Саня, что это надумал-то… Ведь полгода осталось, дотяни уж.

— Нет, мама, я все решил. Тебе будет трудно одной.

— И не выдумывай! — к ней разом вернулась решимость. — Ты, что же, считаешь меня ни на что не способной? Разве я собственного сына не в состоянии прокормить? Да я вон еще какая здоровая!

Раньше я нередко уступал матери, но на этот раз решил твердо, как ни старалась она меня переубедить. Перевелся я в вечернюю школу, устроился электрослесарем на завод.

— Автоматчики слушают! — Мой напарник Витька мастерски схватил телефонную трубку, прижал ее плечом, так как руки уже собирали инструмент. — Что? Газ отсекло? — переспросил он и объявил уже для меня:

— Нинка звонила, опять кочегары что-то намудрили. Автоматика безопасности сработала — вот и забегали.

Я молча натянул ушанку, замотался шарфом, подождал, когда оденется наставник, и мы вышли, каждый со своими мыслями. Я думал о кочегарах. Раньше представлял их по песне «Раскинулось море широко…» Оказывается, сейчас кочегары — как профессора, поглядывают на приборы, изредка прикасаясь к вентилям: подкрутят чуток, посмотрят на стрелочки и снова сидят. Витька предвкушал встречу с Ниной.

Она встретила нас у входа в цех.

— Ниночка, с тех пор, как я увидел тебя, мое сердце не в покое, оно бьется и трепещет, как…

— Иванов, перестань! Опять со своими глупыми комплиментами. Иди лучше на пятый котел.

Витька неравнодушен к пирометристке, но та, по его выражению, холодна, как сфинкс.

Я уже научился немного разбираться в делах котельной. Вот кочегар сует факел в топку, пытаясь разжечь печь, — значит, перешли на ручное управление: в жаркой утробе вспыхнет пламя, стрелки на шкалах приборов возвратятся на прежние места, но кочегару сидеть уже некогда — теперь он весь внимание. Рядом суетились мастер и начальник.

— Шустрей, мужики, шустрей! Мы ведь завод без тепла оставим. Тридцать с ветром — не шутка!

Витька недоуменно всмотрелся в световое табло и чертыхнулся: горят все лампочки.

— Эй! Переключаю — смотрите там! — предупредил он и перевел тумблер на автоматическое регулирование, ожидая сигнала сирены.

Но самописец регулятора уровня воды аккуратно вычерчивал линию, похожую на застежку-молнию. Перо равномерно колебалось в заданном интервале. Обратная связь исполнительного механизма работала безупречно.

— Следи за газом, разрежением и воздухом, — скомандовал Иванов Нине, — а ты, Санька, секи пар. Вода вроде в порядке.

Я послушно направил взгляд на манометр. Стрелка, показывающая давление пара, застыла на отметке в пределах допустимого. Так прошло минут двадцать — глаза устали.

Наконец, пришел Витька и довольно заржал:

— Что, как баран на новые ворота, уставился? Пошли к себе… Попрошу нас с Бекетовым больше не тревожить. Чао, Ниноч…

Оглушительный вой сирены оборвал фразу на полуслове.

— Эх, раззявы мы, раззявы! — разъярился Иванов. — Ну-ка, последи за отсекательным клапаном!.. То есть, стой, глазей лучше на манометр: у тебя это хорошо получается.

Кочегары снова засуетились.

Мое дело — все тот же манометр, на стрелке которого так трудно сосредоточить внимание. От напряжения показалось, что она вздрогнула. Я тряхнул головой — нет: прилипла и не оторвешь. Неожиданно опять в уши ударила пронзительная сирена. Нина выключила ее, и во внезапной тишине как-то особенно грубо прозвучала Витькина ругань:

— Ах ты, кошачья морда, что надумала! Сидит, сучка, глаза вылупила, а потом как прыгнет на рычаг, и готово. За угол завернула, наблюдает. Цирк да и только. А мы тут свои мозги чуть не наружу вывернули. Видали паскудину!

Кошка и не пыталась вырваться из поцарапанной руки.

— А вы тут развели кошачник!

Витька яростно помахал муркой перед носом ошеломленного кочегара.

— Но-но, ты полегче, — попытался возразить тот.

— Я те покажу полегче! — Витька был готов растерзать кого угодно, и только Нина сумела остановить его наступательный порыв:

— Витенька, золотце, отдай кошечку мне. Ну, пожалуйста!

От ласковых слов избранницы своего сердца Иванов растаял и сам стал похож на котенка, которого только что почесали за ухом. Но и тут он не смог не подурачиться.

— Для тебя, моя радость, готов на все. Даже отдать эту паршивую животную.