Каменный Пояс, 1982 - Рузавина Валентина Васильевна - Страница 40

— Зря! — облизнулся Костик. — В голове самый смак. На червяка? Место покажешь?

Гриня сумрачно кивнул на Гарькавого: показалось Костику — с неприязнью кивнул… Дрожа в мокрых трусах, тот отжимает воду из брюк.

— Я, я поймал слюнявочке нашей на завтрак.

— Олег, зачем с такой желчью? Поставь себя на мое место…

— Место твое я в… видал! — отрезал Гарькавый.

Костику не понравились глаза: слишком настоящая полыхнула в них ярость.

— Ох и гну-у-у-сно выражаешься, Олег. А я-то собрался на съемки тебя пригласить…

Гарькавый секундно опешил, как перед фотоаппаратом, снова ожил, кинул на посеребренную инеем траву влажно-тяжелые брюки.

— Вот ладненько! Вот этак добро! Гринюшка, скидывай свои.

— Чаво? Чаво, Олех Палч? Не слухал я? — бестолково забубнил Гриня, не решаясь, видимо, на прямой конфликт.

— Штаны! Живо!

Гриня растерянно оглянулся на Костика, ища и не находя у того поддержки, потом торопливо, как-то виновато снял свои сухие брюки и протянул Гарькавому.

Костика неприятно поразили синюшные, одутловатые, с выколотой на бедре остроухой собачкой ноги. «Шустик», — разобрал Костик под остроухой собачкой.

— Веди! — бесцеремонно толканул Гарькавый Костика в спину.

Костик вспомнил посвист вчерашнего топора, чуть было сам не пал наземь.

«Хамило… Стелил ласковыми словечками — заманить лишь бы! Кокнут еще чего… Фигу с маслом дамся!» — решил Костик. Посуровел он… Призвал к себе в помощь то канючее, в общем-то бесхребетное настырство, за которое маман восхищенно звала его вылитым «тятенькой».

— Извини, Олег, буду тебя сейчас критиковать, — по-мужицки круто начал Костик. — Меня коробит хамский тон. Пусть не повезло на приличное воспитание, но неужели жизнь тебя так корежила, что унизить человека для тебя — удовольствие?

Гарькавый взглянул на Костика с приветливым любопытством.

— Всамдель житухой интересуешься иль испугался?

Вместо ответа Костик радушно перекинул лямку кофра на плечо Гарькавого. Под десятикилограммовым доверием Гарькавый счастливо тряхнул плечами, подхватил кофр еще и рукой.

— Стихи хочешь, Костьк? — неожиданно дружелюбно спросил Гарькавый. Костик важнецки выпятил пухлые губы.

— Попробуй, оценю…

Читал Гарькавый о войне. Читал угрожающе звенящим голосом, в такт срубая соцветия пижмы.

Человек с искалеченной судьбой бесцельно плутает по жизни, в отчаянии сокрушая чужие безвольные судьбы. Костик стыдливо ужался, всем своим благополучным сдобным тельцем ощущая зловещий жар, излучаемый Гарькавым.

Он вспомнил, как для киноальманаха «Урал» снимал встречу ветеранов 63-й Добровольческой танковой бригады. Увешанные орденами старики суетились, не зная встать куда, как поглядеть перед леденящим душу зрачком его киноаппарата. А он, с отстраненно-строгим лицом, сладостно покрикивал на бестолковщину… Безногого инвалида на коляске и вовсе огорошил… Папаша, дескать, извините мне мою бестактность, но хватаните воздуха, чтоб грудь молодецкая колесом выперла. Хочу панораму начать с орденов на вашей груди и окончить ее памятником танкистам.

— Значит, война-пожарища? Твои стишата? — наигранно-беспечным голосом спросил Илькин умолкшего Гарькавого.

Гарькавый с бешенством секанул вичкой воздух и, не удостоив Илькина ответом, пропустил вперед себя.

— Топай, кукла! Стишата…

Если льстивый и одновременно способный обидно куснуть словом Гарькавый страшит Костика, то все попытки Костика найти общий язык с безобидным увальнем Гриней кончаются, увы, одинаково: Гриня упорно отмалчивается. Так чутко молчит вышколенный пес, который с прытью исполнит любую прихоть хозяина, но и ухом не шевельнет на чужой приказ.

С просьбой поколоть дров неумеха Костик может пританцовывать вокруг Грини хоть час, пока наслаждающийся потехой Гарькавый не процедит: «Гринюшка…» Гриня берет, вернее, выхватывает топор из рук Костика, в соловых глазах его клубится тяжелая неприязнь… Точит затупленное Костиком лезвие, надежней осаживает топор на размочаленное топорище… Потом целится, целится, левый глаз его дергает нервный тик, и, яростно рыкнув, приседает над поленом. Полено страшного удара не терпит, разлетается на смолистые, с черными глазницами сучьев половинки. Забыв и про сволочь Гарькавого, и про обмылка этого — второй топор запортачил! — пластает Гриня поленья, словно заготавливает дрова на зиму семье своей, краснощеким дочуркам в платьицах в горошек.

«Что им во мне не нравится?» — недоумевает до горькой обиды Костик, складывая за Гриней дрова в поленницу.

Как убеждается Костик, и с Гарькавым Гриня не особенно разговорчив. На обеденных привалах, когда вместо супов тот перво-наперво выуживает из рюкзака бутылку водки, Гриня молча, выжидательно смотрит на хозяина. Гарькавый благосклонно кивает головой. Неуклюже таясь от Костика, Гриня спешно вынимает из картонной коробки стеклянную пробирку с гусеницей или муравьем, и Гарькавый сам — щедро, через край! — заливает в пробирки водку.

Оказывается, молчун собирает коллекцию насекомых, и это единственное в нем, пожалуй, над чем Гарькавый не подсмеивается.

На вопрос Костика Гарькавый мрачнеет, топорщит хрящеватый, нежного, как молоденькая кожица после ожога, глянца нос.

— Хрен его знает… Вроде бы до отсидки забеременеть какая-то должна была от него… Неудобно к дочурке с пустыми руками являться… Платьице в горошек… — желчно прошептал Гарькавый. — Фантазирует, падла! Никакой дочурки у него и быть не может!

Но на следующий день неестественно громко, почти истерично восхищается невзрачным паучком и, снова не жалея, плещет водку в пробирки, будто платя за возможность погреться возле чужой мечты.

Отчаявшись найти союз с враждебно настроенным Гриней, Костик снова переметнулся на Гарькавого — нарабатывать свое влияние.

Кино! От актерских сплетен до мельчайших подробностей устройства ксеноновой лампы проектора интересует оно Гарькавого. Стоило Костику показать только раз, и рабочий безукоризненно надежно научился заряжать кассеты. Сам Костик может нарисовать устройство «Конваса» с закрытыми глазами, но никогда не испытывал благоговейного трепета перед обилием хитроумно взаимосвязанных пружинок, шестеренок, рычажков. Зато Гарькавый, понаблюдав, как Костик готовит камеру к работе, довольно-таки правильно вычертил приблизительную кинематическую схему, обозначив шестеренки смешными колбасками.

Особенно удивляет профессионала Илькина, откуда у невежды верное чутье на композицию кадра. Ведь тонкое это чутье приходит к кинооператору только с опытом, ибо в реальности да еще под настроение любой пейзаж по-своему чарует, зато после радостного предвкушения удачи на экране чаще всего скука. Глаз зрителя не в силах уловить, осмыслить главное, мечется по бесформенному нагромождению валунов, куску белесого невыразительного неба, неизвестно зачем угодившим слева в кадр сухим сучьям. И попробуй, пойми без опыта: чем лаконичней композиция кадра, тем выразительнее.

К раздражению оператора, нанятый им вовсе не для подсказок Гарькавый жестом всезнающего экскурсовода то и дело машет на просвечивающие за стволами хребты.

— Чего жмотишься? Снимай… На черно-белой пленке полутона сольются, а в цвете-то ничего, потянет…

На безголовые советы пьянчуги можно еще как-то отшутиться, но что по утрам делать с ним самим, когда похмелье из него зелень жмет, когда вместо бодрого марша к светлой цели прощелыга готов цепляться за хвост козы? Козе, кстати, и без него солоно — Костик ей кое-какую мелочевку из рюкзака перепулил…

Снедаемый заботой быстрей добраться до избы, Костик чуть было не посоветовал Гарькавому бодрящую гимнастику и ледяной душ, однако глупости не сотворил. Поступил хитрее…