Мой брат Юрий - Гагарин Валентин Алексеевич - Страница 88

ГЛАВА 8

Последний день

Чёрная весть

Мне из дому на работу не так-то уж и далеко: перехожу полотно железной дороги, а за ним асфальт городской улицы начинается. В среду, 27 марта 1968 года, улицы Рязани, по крайней мере главные, были чисты и сухи: весна и лопаты дворников оттеснили снег на обочины — за решетки оград, за проволоку декоративного кустарника, в скверы. Котлованы, вырытые под фундаменты новых домов, были полны вязкой, дегтяной грязи.

Вот и проходная радиозавода. Привычно достаю пропуск, затем иду по длинному и гулкому коридору и оказываюсь в цехе, на своем участке. И люди, которые окликают меня, приветственно машут руками, и ряды станков и оборудование, на котором мне предстоит работать,— все знакомо до мелочей, до деталей: что там ни говори, а — с момента переезда из Гжатска в Рязань — пять годиков уже здесь отработано.

«Почему вы не остались в Гжатске, а переехали в Рязань?» — спросили меня в одной школе, во время выступления перед пионерами. Что тут ответить? Причин для переезда было много. Работать шофером я уже не мог — начали подводить зрение и слух, и надо было приобретать какую-то новую специальность. Тут земляк один, с послевоенных лет обретающийся в Рязани, письмо прислал: хвалил город, особо подчеркивал, как быстро поднимается в нем промышленность, как много в нем техникумов и вузов. Подумали мы с женой, поразмышляли: в Гжатске, кроме маломощного «Динамика», заводов в ту пору не было, а «Динамик» в кадрах не нуждался. И дочери подрастают — поди, в институты захотят. «Что ж, поедем в Рязань»,— сказала Маша. Так в шестьдесят втором и состоялось наше переселение. Гжатск оставляли не без грусти, но и Рязань сразу всем по душе пришлась...

Операции, которые освоил я на радиозаводе, не из простых: делаю лампы для хитроумных машин. Вот она, красавица, у меня в руках — пока еще заготовка, полуфабрикат, и моя задача — довести ее, как говорят у нас в цехе, до ума, вдохнуть в нее жизнь.

Каплями стекает металл с лезвия электрического паяльника, искрятся, посверкивают округлости тонкого стекла. Мысли — о привычном. О том, что через два-три дня получим зарплату, и это будет весьма кстати. О том, что близится 12 апреля, и уже сейчас, в преддверии Дня космонавтики, нет отбоя от школьников, разрывают на части: зовут выступить на сборах отрядов, дружин, в классах — рассказать о Юре, о его товарищах, с кем посчастливилось мне познакомиться. Если на откровенность, то в соседней школе, в той самой, где учится Валентина, моя младшая, я уже шепнул, что вскорости, Юра приедет в Рязань. Пусть потолкует с ребятами...

Кто-то кладет руку на мое плечо. Выключаю паяльник, оглядываюсь: начальник цеха.

— Добрый день,— говорю.— Случилось что?

Он кивает в ответ на приветствие, как-то странно смотрит на меня и уходит, не сказав ни слова. Чудак человек!

Я снова включаю инструмент. Серебрится расплавленный металл, пламя, отражаясь от стекла, колет глаза.

— Валентин Алексеевич...— слышу за спиной. Оборачиваюсь: Вера Адоян, наша работница. Рядом Люда, старшая дочь. Она недавно пришла на завод, трудится монтажницей.

Глаза у обоих заплаканы.

— Юра погиб, Валентин Алексеевич,— говорит Адоян.

— Папа, по радио передали: дядя Юра погиб... разбился.

С грохотом выпадает у меня из рук лампа, я теряю сознание...

Как ни больно мне, но я должен восстановить в памяти весь этот день, весь черный день 27 марта 1968 года. Восстановить в той его части, которая относится к Юре.

Неделя за неделей, месяц за месяцем кропотливо собирал я по крупицам все, что привелось услышать от товарищей брата, от очевидцев катастрофы, что удалось почерпнуть из печатных источников.

Таким образом и сложилась в воображении картина этого мартовского дня.

Ну, а что касается нас, меня и семьи, то мы сразу же выехали в Звездный.

Пометки в календаре

Так каким образом складывался для Юры тот роковой день?

Проснулся рано, энергично — физические упражнения всегда в удовольствие ему были — сделал зарядку. Умылся. Позавтракал.

Заглянул к девочкам.

Дочери спокойно спали, и дыхание их было ровным и чистым. С задумчивой улыбкой постоял он над их кроватками.

Затем прошел в рабочий кабинет. Там на листках настольного календаря загодя сделаны были записи на весь предстоящий день. Наскоро просмотрел их:

«10.00 — тренировочные полеты.

17.00 — редакция журнала «Огонек». Круглый стол. Надо выступать.

19.00 — встреча с иностранными делегациями. ЦК ВЛКСМ».

Разумеется, календарь отражал только незначительную часть из множества дел, которыми Юре надлежало заняться. А о том, как невероятно много было этих дел, свидетельствует такой штришок: первоначально вместо встречи в редакции журнала планировалась поездка к Вале. Но встречу нельзя, невозможно было отменить, и слово «к Вале» он вынужден был зачеркнуть.

А что на завтра, на четверг, 28 марта?

Пометил: 1) обязательно (!) навестить Валю; 2) выступить во Дворце съездов по случаю 100-летия со дня рождения А. М. Горького.

«Для Вали и сегодня надо найти несколько минут. Непременно!» — подумал он... А во Дворце съездов как раз и предстояло ему произнести речь о несокрушимом духе горьковского «Буревестника».

Достал из конверта и бегло просмотрел письмо, сообщающее, что он избран членом-корреспондентом Датской ассоциации астронавтики, и билет, свидетельствующий о принадлежности к этой ассоциации, действительный до 1999 года.

— Щедры на сроки,— вслух сказал он и вложил билет между листками календаря.

Под окном посигналил автобус.

— Иду,— откликнулся Юра, хотя конечно же внизу никак не могли услышать его.

В прихожей надел на себя кожанку.

...Может, что-то и не так. Может, сначала к девочкам зашел, а потом завтракал на кухне... Не знаю, да и никто не знает.

Мне утро, начало этого дня видится именно таким.

Дорога в зону

На аэродром космонавты ездили автобусом.

Юра энергично сбежал по лестнице, радуясь весне, солнцу. Больше всего, пожалуй, радуясь предстоящему полету.

Никто не знает, и теперь не дано узнать, о чем он думал в эти минуты. Возможно, вспоминал тот печальный период в своей жизни, когда ему запретили было летать на самолетах. Не по состоянию здоровья, нет, а именно в силу того, что он — космонавт №1… Юра очень переживал. «Я же летчик, боевой летчик, был и останусь им,— говорил он.— А мне крылья оборвать хотят, музейный экспонат из меня делают, мумию при жизни...» «Да не расстраивайся ты, Юра,— уговаривала жена.— Все будет хорошо». «Как же хорошо? — возражал он.— Я готовлю к полетам других, а сам не летаю. Нет, это ненормально...» «Может, я чем-нибудь помочь сумею? — предлагала Валя.— Пойдем вдвоем попросим, чтобы разрешили тебе полеты...» — «Ну уж знаешь, это никуда не годится, чтобы ты за меня ходатайствовала... Сам добьюсь...»

Ходил на приемы, высиживал часы в передних, пока в высоких кабинетах взвешивали его судьбу: разрешить летать, нет?

Добился!

Без неба не мыслил своей жизни.

Может, об этом он вспоминал, спускаясь к автобусу, а может, о жене, о дочках думал.

Вошел в машину, поздоровался с товарищами, сел.

— Поехали!

Но, буквально через какие-то метры, попросил водителя остановиться. Извинился:

— Я быстро, ребята. Пропуск дома оставил.

Обычно молчаливый, Андриян Николаев запротестовал:

— Брось, Юра, поехали. Тебя весь мир в лицо знает, и контролеры в зоне никогда не спрашивали у тебя пропуска.

— Я мигом вернусь,— повторил Юра.— У контролеров дисциплина военная, зачем же дурной пример подавать?

Вернулся он действительно очень быстро.

— Теперь порядок.

Автобус выкатил на шоссе.

...В десять часов девятнадцать минут самолет с Владимиром Серегиным и Юрой на борту взмыл в весеннее небо.