Повести - Рубинштейн Лев Владимирович - Страница 29

— Ваша воля, по-моему, всё это должны делать слуги, — заметил Горчаков.

— А треуголки тоже на каждый день? — спросил Пущин.

— Никак нет, ваше благородие, — отвечал придворный портной, — на каждый день фуражка-с… Вот она!

Жанно надел фуражку. С ней было гораздо легче.

К обеду позвали в обычной форме. Но после обеда Пилецкий велел снова облачиться в парадную — будут учить «представляться царствующим особам».

«Представление» изучали в большом зале Лицея. Вдоль окон стоял длинный стол, покрытый красным сукном с золотыми кистями. За столом сидели министр Разумовский и директор Малиновский. Немного поодаль, на креслах, расположились профессора. Лицеистами командовал Пилецкий. Надо было кланяться перед пустым креслом, на котором якобы сидел царь.

— Горчаков, Александр! — читал по списку директор.

Горчаков сделал несколько шагов вперёд, поклонился почтительно и непринуждённо и вернулся в строй лицеистов, не оборачиваясь спиной к столу.

— Отлично! — воскликнул министр. — Легко, верноподданно и значительно! Вот как следует приветствовать его величество, господа! Поздравляю вас, Горчаков!

Горчаков поклонился ещё раз — на этот раз проще, поскольку он теперь кланялся уже не царю, а его министру.

— Кюхельбекер, Вильгельм!

Вильгельм вышел из рядов мрачный. Поклон его состоял в одном резком движении головой. При этом он уронил из-под локтя треуголку, бросился за ней, прижал её к груди и вернулся на своё место спиной к столу.

— Весьма дурно, Кюхельбекер, — заметил министр, — вы повернулись спиной к государю.

— Сделайте же ещё раз! — досадливо сказал директор.

— Да ведь здесь нет государя! — взорвался Вильгельм.

— Господин Кюхельбекер, — сухо проговорил Пилецкий, — делайте то, что вам указывают.

Вильгельм повторил поклон. Лицо у него было красное.

Жанно посмотрел на своих соседей по шеренге. Дельвиг разглядывал носки своих сапог. Вольховский надулся. Горчаков щурил глаза с презрительным видом. Пушкин был весел и едва удерживался от смеха.

Жанно покачал головой. Полагавшийся ему по очереди поклон перед пустым креслом он сделал отчётливо, вытянув руки по швам, как на военном параде.

— Без души, — заметил министр.

Пушкин поклонился креслу, глядя в окно.

— Круглее движения, — сказал министр, — впрочем, удовлетворительно.

Большого одобрения за отменную круглость движений заслужили лицеисты Корф и Комовский. Их, как Горчакова, поставили в пример. Наконец всех отпустили.

— Господа, — шумел Вильгельм, когда они вышли в парк гулять, — это ни на что не похоже! Нас заставляют кланяться пустому креслу, как швейцарцев шляпе Гесслера!

— Какого Гесслера? — спросил Илличевский.

— Тирана из трагедии Шиллера «Вильгельм Телль»!

— Охота тебе, Кюхля, читать Шиллера, — неторопливо сказал Дельвиг, — у нас не трагедия… скорее, комедия.

— Нельзя отрицать, — сказал Корф, — что в свете поклон имеет большое значение. Иногда самый карьер зависит от одного поклона.

— Ну и учись кланяться, — фыркнул Кюхля.

— Между Вильгельмом Теллем и Вильгельмом Кюхельбекером безусловно есть нечто общее, — сказал Илличевский.

Кюхельбекер посмотрел на него величественно.

— Господа, прошу не отставать! — крикнул гувернёр Чириков. И вереница синих мундиров скрылась под липами Царского Села.

ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ

На торжественном открытии Лицея 19 октября 1811 года кланяться перед пустым креслом уже не пришлось — в нём сидел император.

Это был рыжеватый и лысоватый человек с пустыми голубыми глазами. Его считали красавцем, и действительно он был строен и легко танцевал на придворных балах. Но, поглядев на холодное лицо Александра I, на котором застыла неподвижная усмешка, Пущин почувствовал что-то вроде раздражения. Он по привычке повернулся к Пушкину.

Пушкин угрюмо и спокойно глядел на императора исподлобья. На столе лежала «высочайшая грамота», переплетённая в золотую ткань. Сбоку висела на голубой ленточке восковая печать.

Эту сверкающую грамоту подняли и торжественно развернули два преподавателя. Чиновник министерства просвещения высоким, дребезжащим голосом стал читать грамоту вслух. Читал он долго и уныло. Жанно разобрал только одну фразу: «Телесные наказания воспрещаются». Это значило, что бить линейкой по пальцам не будут.

После чиновника вышел директор Малиновский со свёртком в руке — бледный как полотно. Слова он выговаривал слабо, читал с запинками и остановками. Император раздражённо забарабанил пальцами по колену.

Жанно знал, в чём дело: директор читал не свою речь, а речь, написанную другим. Собственную речь Малиновского забраковали в министерстве за «излишние мысли». Вообще царь Малиновского не любил. Директор много размышлял и издавал журналы, а кланяться не умел. Вот он и сейчас поклонился самым неуклюжим образом — хуже, чем многие из лицейских мальчиков. Послышались шёпот и движение.

Затем вышел молодой человек с узким, тонким и нервным лицом. Чёрные его волосы были начёсаны к бровям, галстук был повязан низко и открывал белую шею.

— Под наукой общежития, — говорил он, не глядя на императора, — разумеется не искусство блистать наружными качествами, которые нередко бывают благовидною личиною грубого невежества, но истинное образование ума и сердца… В зале стало тихо.

— Кто сей? — спросил какой-то старый сановник, наклоняясь к соседу.

— Куницын, — досадливо отвечал сосед, — кажись, в Париже учился.

— Настанет время, — ясным голосом говорил Куницын, обращаясь к мальчикам, — когда отечество поручит вам священный долг хранить общественное благо!

Лицейские зашевелились. Жанно вперился прямо в чёрные блестящие глаза Куницына. Пушкин поднял голову. Кюхельбекер повернулся к оратору своим здоровым ухом. Вольховский нахмурился.

Куницын называл мальчиков «будущими столпами отечества» и призывал их «не отвергать гласа народного». Император приложил ладонь к уху — он был глуховат, как Кюхля.

Куницын не смотрел на него. Голос его разносился в глубокой тишине по всему залу.

Он говорил о государственных деятелях, которые, не имея познаний, заблуждаются и делаются рабами чужих предрассудков. Нет, не такими будут воспитанники сего Лицея!

Когда он кончил, наступила подозрительная тишина. Имя императора Александра ни разу не было упомянуто в речи. Куницын коротко поклонился и вернулся на своё место.

Царь кивнул директору. Началось представление воспитанников. Они повторили всё то, чему их раньше учили перед пустым креслом. Представление прошло гладко. Вильгельм на этот раз шляпы не ронял. Горчаков, Корф и Комовский снова заслужили одобрение. Жанно, кланяясь, словил взгляд царя — ледяной, голубой, равнодушный взор немигающих глаз. Когда Жанно отступал назад, ему показалось, что царь следит за каждым его движением.

Наконец Александр встал. Зашелестел шёлк дамских платьев, забряцали шпоры адъютантов. Император удалился под руку с императрицей в особый зал — завтракать. Лицеистов построили парами и повели вниз, в столовую, — обедать.

Они увидели царя ещё раз за обедом. Он прошёл мимо них, беседуя с министром. Жанно потянул носом.

— От его величества пахнет сладко, — шепнул он Пушкину.

— Да, это духи, — кивнул головой Пушкин, — и между прочим так же пахнет от Пилецкого.

— От Пилецкого? Я не заметил.

— А ты понюхай.

Жанно решил обнюхать Пилецкого при первом же случае. Но случай представился не скоро. Вечером лицейских повёл гулять гувернёр Чириков, человек недалёкий, но добродушный. Он сразу же прозвал лицейских «птенцами», а они его «Чикчирикандусом». Прозвище получилось чересчур длинное. Илличевский сократил его в «Чирикандус». С такой кличкой гувернёр и проходил до самого выпуска Лицея.