По морям вокруг Земли. Детская морская энциклопедия. Часть II - Сахарнов Святослав Владимирович - Страница 7

Эта карта осталась в веках.

КАК ОТКРЫВАЮТСЯ БЕРЕГА

Когда впервые подходишь к берегу, всегда волнуешься: каким откроется он?

В 1942 году мне пришлось три месяца плавать на Каспии. Его берега дважды поразили меня.

Западнее устья Волги мы шли на шлюпке к калмыцкому берегу, Шли ночью. Встречный ветер задержал нас, и мы подходили в темноте. На носу шлюпки стоял матрос и все время всматривался в даль. Выглянула из-за облака луна, сбоку засветилась ее дорожка, впереди и сзади поблескивали чешуйки волн.

— Должен быть берег! — сказал старшина.

Я посмотрел на часы. Должен быть берег.

Берега не было. Светлая линия горизонта кольцом окружала нас. Матросы едва двигали весла.

— М-да! — сказал я. — Попали!

— Не туда идем? — предположил кто-то.

И в этот момент шлюпка ткнулась носом в песок. Матрос на носу чуть не упал.

Веслом смерили глубину. Под кормой не было метра.

Вытащили шлюпку на мель и стали ждать рассвета. Когда взошло багровое плоское солнце, мы увидели перед собой берег: низкие песчаные косы, едва-едва выступая из воды, тянулись до самого горизонта.

На горизонте серебрилась ковылем степь, однообразная, по цвет) не отличимая от моря…

Через неделю наше учебное суд но перешло в южную часть моря Мы плыли курсом юг, к порту Пех леви. Утром я вышел на палубу.

Прямо перед кораблем в воздухе, не касаясь воды, белым пауком висела снежная вершина горы.

— Берег! — сказал я. — Через часок-другой станем на якорь.

Штурман покачал головой.

— Придем к вечеру, — сказал он, повернулся и ушел к себе в рубку.

Я присмотрелся. Горы не было видно, только снежная ее шапка, как перистое облако, парила в воздухе над морем.

Мы шли час за часом. После обеда небесная синева под шапкой уплотнилась и обрисовала тело горы. Потом из-за горизонта поднялись и другие вершины. Зазеленел, зачернел берег. Солнце пошло на закат.

Штурман показался из рубки.

— Гора Демовенд! — сказал он, ткнул карандашом в сторону снежной громады и припал к пеленгатору, выбирая приметный створ для постановки на якорь.

РОЗА ВЕТРОВ

Мне всегда нравилось выражение «роза ветров». Эту «розу» я хорошо себе представлял: это такое место на земле, откуда сразу во все стороны дуют ветры — северный, западный, восточный, южный…

И вот я курсант морского училища. Я сижу за партой и внимательно слушаю преподавателя.

— А сейчас я покажу вам розы ветров, — говорит он.

Он расстилает на столе карту, и мы, подойдя к ней, видим: это карта Каспийского моря. Около каждого порта на ней нарисованы паучки. Тонкие ножки вытянуты во все стороны. У каждой ножки своя длина.

— Это роза ветров города Баку, — говорит преподаватель и касается острием карандаша одного паучка. — Видите, какое преобладание северных ветров? А это — роза ветров острова Кергелен в Индийском океане.

Я смотрю на значок-многоножку и начинаю понимать. Самая длинная ножка у Кергелена — западная. Чем чаще дуют здесь западные ветры, тем длиннее палочка, летящая с запада. Так вот какая она — «роза ветров»!

Места на земле, откуда сразу бы во все стороны дул ветер, увы, нет.

Интересно выглядит на карте розы ветров для мест, расположенных в полосе «ревущих сороковых» широт. У всех — длинная стрела, прилетевшая с запада, и ноль в кружке, стоящем посередине. Кружок нарисован для того, чтобы в ем помещались цифры, показывающие число безветренных дней (в процентах). Безветренных дней «ревущие сороковые» знают.

ВЕТЕР И ТЕЧЕНИЕ

Курсантом я долго не мог запомнить: куда дует ветер и куда идет течение.

— Если написано — ветер северный, значит, он дует с севера, — втолковывали мне. — А если написано — течение южное, значит, оно идет на юг. Бельды?

«Бельды» по-азербайджански значит «понял».

Понять это я почему-то никак не мог.

— Ветер дует в компас, а течение идет из компаса, — начали объяснять мне по-другому.

— В компас… из компаса… в компас… из компаса… — без конца бормотал я, расхаживая из угла в угол.

Наконец мы пошли в учебное плавание.

Летним августовским днем я заступил на вахту. Мне доверили вести маленький учебный катерок.

Команда — три человека.

— Спутаешь ветер и течение — во! — сказал мне старшина и показал здоровенный веснушчатый кулак. — Катер на мель посадишь — выгонят! Запомни: сегодня ветер северный, течение постоянное, восточное.

Я робко подошел к брезентовому обвесу, которым был огорожен мостик, и глянул за борт.

Дул свежий ветер. Он шел с берега, сухой, северный, с легким запахом нефти. На берегу стояли вышки.

Из-под борта катера вырывалась и уходила на восток зеленоватая струя воды.

Рядом со мной стоял на высокой тумбе компас. Я взглянул на его картушку.

Все правильно: ветер северный, течение на восток.

— А чего тут путать! — сказал я старшине. — Ветер — в компас, течение — из компаса. Вельды!

Все было так просто, и непонятно, почему не запоминалось в стенах училища.

МОРСКАЯ ПРАКТИКА

Каспийское море для меня — это приобщение к плаванию.

Последний курс морского училища мы кончали в Баку. Шел второй год войны, мы учились по двенадцать часов в сутки, сидели на черном хлебе и пшенке, а вместо сахара грызли привезенные из Ирана финики. Эту страну только что переименовали, и мы по привычке называли ее Персией.

Больше всего из занятий нам досаждала морская практика. Занятия по ней вел Воробьев — старик, не имевший за душой, по нашему мнению, и четырех классов средней школы.

— Для того чтобы прикрепить буксирный конец к шлюпке, дОлжно положить на переднюю банку шлаг… — медленно диктовал он.

«ДОлжно» — умереть как смешно!

Мы кипели от злости. Нам, постигающим тайны высшей математики, знающим глубинные причины хитроумных ошибок гирокомпаса, казалось издевательством писать:

— Тросы бывают манильские, пеньковые и сизальские. Для того чтобы выровнять трос в гинях, берем мушкель…

Это идет очередной урок мор-практики.

— Мушкель — колотушкель… — с ненавистью шепчу я.

Мой сосед быстро черкает что-то на промокашке.

— Передай дальше… — бормочет он.

На промокашке стихи:

— Что это у вас такое? — раздается громкий голос у меня над головой, и морщинистая рука ложится на промокашку.

Она несет ее по воздуху мимо самого моего носа. Воробьев подходит к окну и, опустив со лба очки в дешевой железной оправе, читает стихи, шевеля губами.

Воробьев был строг. Мы слышали от него и «извольте выйти вон», и «ракушками обросли», и особенно часто «вам гусак-с», после чего в журнале появлялась жирная круглая двойка.

На этот раз он не говорит ничего. Он подходит к столу, для чего-то поднимает и снова опускает на нос очки, листает журнал и начинает тихо диктовать дальше. Мы не записываем за ним. В налаженном механизме урока что-то безнадежно сломалось.