Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Дашкова Полина Викторовна - Страница 49

Он очнулся оттого, что на лоб ему легла сухая прохладная ладонь. В комнате горела лампа. Он разлепил тяжелые веки, увидел два смутных лица.

– Володя, у него жар, он весь пылает, – прошептала Мария Ильинична, – надо срочно вызвать кого-нибудь, Гетье или Розанова. Это может быть тиф.

– Ты что, Маняша, типун тебе на язык! Еще не хватало нам тут тифа! Вот, смотри, он глаза открыл. Федор, как вы себя чувствуете?

Агапкин не был уверен, что сумеет сейчас издать какой-нибудь членораздельный звук. Во рту пересохло, язык прилип к небу. Мария Ильинична поняла по движению его губ, что он хочет пить, принесла холодного чаю из столовой.

– Это не тиф. Не бойтесь, – пробормотал Федор, жадно выпив все, что было в стакане, – скоро пройдет.

– Хотите сказать, доктора звать не нужно? – спросил Ильич.

– Не нужно. Я знаю, что со мной. Это не заразно.

– Ладно вам, Феденька, – смущенно потупилась Мария Ильинична, – мы не заразы боимся, мы за вас беспокоимся. Лоб у вас как раскаленный утюг, прикоснуться больно. Может, сделать уксусный компресс?

– Да. Благодарю вас.

Они вдвоем подняли Федора под руки, проводили в его комнату. Он едва волочил ноги, но все-таки мог идти. Вождь, пока вел его несколько метров, комично пыхтел и отдувался. В каморке они усадили его на кровать. Мария Ильинична ушла готовить компресс.

– Все-таки что же это с вами? Чем помочь? – спросил Ильич.

Здоровье соратников было государственным имуществом. Здоровье товарища Агапкина вождь считал своей личной собственностью. Федор заметил в его взгляде искреннюю тревогу, участие. Простое человеческое сострадание к ближнему было вовсе не чуждо Ильичу, особенно если этот ближний приносил реальную пользу.

Следовало срочно придумать какое-то простое и достоверное объяснение. Вождь недурно разбирался в медицине и остро чувствовал ложь.

– Владимир Ильич, мне стыдно признаться, – пробормотал Федор, с трудом ворочая языком.

– Ладно уж, говорите.

– Я спирту выпил. Мне алкоголь противопоказан категорически, ни капли нельзя.

Вошла Мария Ильинична, положила полотенце Федору на лоб, спросила с легким вздохом:

– Так зачем же выпили?

– Сдуру. Простыл немного, решил подлечиться старым народным средством. Теперь вот голова раскалывается, живот болит и лихорадит.

– Правда, что сдуру, – проворчал вождь и тихо, добродушно рассмеялся, – вроде бы взрослый мужчина, доктор, знаете, что нельзя, а пьете.

– Лихорадка сильная, градусов тридцать девять, не меньше, – заметила Мария Ильинична, – стало быть, ваш организм реагирует на спиртное как на яд. Получается что-то вроде пищевого отравления.

Они не обратили внимания, что от Федора вовсе не пахло спиртным. Они легко поверили и успокоились.

– А что, Маняша, было бы славно, если б такой вот болезнью, к примеру, заболел товарищ Луначарский, да и еще кое-кому из товарищей не мешало бы, – заметил Ильич с добродушной усмешкой. – Ладно, пьянчуга, отсыпайтесь, приходите в себя, и чтобы спиртного больше ни-ни! Сам лично буду следить за вами.

Когда они вышли, Федор несколько минут лежал с закрытыми глазами, не двигаясь. Голова все еще болела, но судорог больше не было. Он сумел отстегнуть портупею, снять сапоги, раздеться, залезть под одеяло, шлепнуть себе на лоб полотенце, смоченное в уксусной воде. Из-за слабости и дрожи на это потребовалось минут двадцать, с долгими передышками. Но все-таки приступ прошел удивительно скоро, как будто специально для того, чтобы не явился сюда никто из придворных лекарей.

Профессора Гетье и Розанов вряд ли поверили бы сказке о спирте. Но они никогда, ни за что не разгадали бы истинную причину странного приступа и, не желая признаться в своем бессилии, сочинили бы для Федора какой-нибудь сложный, пугающий диагноз, с которым невозможно полноценно работать. Кремлевским медицинским светилам вовсе не нравилось, что вождь предпочел им, великим, безвестного мальчишку, сопляка, самозванца.

К счастью, все обошлось. Вряд ли Ильичу, а тем более его сестре, придет в голову обсуждать с кем-то и проверять алкогольную версию. Но впредь нельзя забывать об этом. Еще одного приступа не должно быть, при них, во всяком случае.

Впервые нечто подобное случилось с Федором меньше года назад, в ноябре 1917-го. Тогда его рука точно так же потянулась к пистолету, и руку свело судорогой. Он хотел застрелиться из-за Тани. После московских боев вернулся домой ее муж, полковник Данилов, живой и невредимый. Это означало, что все кончено, надежды нет и жить больше незачем.

Не только руку, но все тело свело судорогой. Страшно заболела голова, температура поднялась до сорока. Тогда, в ноябре, его отвезли в госпиталь и тоже сначала подозревали тиф.

Странная болезнь продолжалась трое суток. Никто из госпитальных врачей так и не сумел поставить диагноз. Никто, кроме самого Федора.

На этот раз все случилось по той же схеме. Федор потянулся за оружием. Выстрелить в любого из троих, сидевших поздним вечером в столовой, было бы равносильно самоубийству.

С тех пор как Федор втайне от Михаила Владимировича ввел себе в вену порцию препарата, цисты стали контролировать его поведение. На это способны многие виды паразитов. Те из них, что откладывают яйца внутри рыбы, а вылупиться могут только в организме млекопитающего, заставляют рыб подниматься на поверхность водоемов, чтобы медведям и лисам было легче съесть их. Мыши и крысы, зараженные цистами, теряют страх перед кошками. Когда паразит находит своего постоянного хозяина, он не обязательно пожирает его изнутри. Некоторые виды заботятся о том, чтобы их жилище оставалось в целости и сохранности.

Именно с этим связан эффект омоложения и оздоровления организма. Крошечные древние твари проводят капитальный ремонт в доме, который выбрали для себя. Сильное волнение, отчаяние, тем более желание покончить с собой они чувствуют. Не могут не чувствовать, ибо в таких состояниях резко нарушается гормональный баланс, меняется состав крови. Паразит реагирует на это как на угрозу своей жизни и пускает в мозг дозу парализующего яда, достаточную для того, чтобы рука, прикоснувшаяся к пистолету, застыла и чтобы потом долго еще не возникало желания повторить попытку.

«Если бы я выстрелил, это было бы равносильно самоубийству, – думал Федор, лежа в темноте на своей узкой койке, с закрытыми глазами, с компрессом на лбу, – но кого из троих я все-таки хотел застрелить?»

Самой простой и очевидной целью казалась широкая спина палача Юровского. Он был исполнитель, аккуратный и бесстрастный. Таких всегда хватало. Исчезнет этот, на его место явятся десятки других. Не велика потеря.

Свердлов сидел боком, и ничего не стоило попасть ему в висок. Палач был его человеком, с ним наедине долго совещался вождь, прежде чем отправить короткую телеграмму в Екатеринбург «Пора закрывать вопрос». Федор ясно представил, как пуля пробивает красивую умную голову Якова Михайловича. Конечно, такая утрата куда серьезней для новой власти, но железные ряды мгновенно сомкнутся, залатают прореху, и вряд ли что-нибудь изменится.

«Я мог бы или нет пальнуть в лоб Ленину? – спросил себя Федор. – Изменилось бы все. Я знаю: сейчас такую прореху им было бы залатать сложно. Этот выстрел остановил бы многие нынешние и будущие злодейства, сохранил бы тысячи, десятки тысяч жизней. Но я также хорошо знаю, что именно в него я не сумел бы выстрелить. Сто раз я повторю про себя: Владимир Ильич не спускался в подвал ипатьевского дома в Екатеринбурге. Он не расстреливал безоружных людей. Детей на глазах у родителей. Родителей на глазах у детей. Он не добивал больного мальчика, который все никак не хотел умирать. Он мухи не обидит, он бывает теплым и заботливым, он любит кошек, детишки к нему так и льнут, он с ними легко находит общий язык».

– Детишки, – повторил Федор вслух, сухими, до крови потрескавшимися губами, – детишки.

Зюльт, 2007

– Я должен был уничтожить эти банки с цистами, сжечь тетрадь. Проклятые паразиты приносят несчастье, из-за них погиб Дмитрий. Что теперь будет с Соней? Я виноват, только я один во всем виноват.