Джонни Тремейн - Форбс Эстер - Страница 14

Но иногда, растянувшись на солнышке где-нибудь на Маячном холме, или среди могил на Копсхилле, или на пристани, устроившись поудобнее на свёрнутом канате и глотая еду, припасённую Циллой, он мечтал о великолепных подарках, которыми он отблагодарит её, когда вырастет большой. У неё было три заветных желания: золотое ожерелье, серая лошадка с плетёной колясочкой; и маленький парусник. В мечтах он видел себя преуспевающим, богатым и отнюдь не тряпичником, копающимся в помойке, — будущность, которую ему предвещала миссис Лепэм.

Иногда в кармане его не оказывалось еды. Тогда он ходил голодный.

В один из таких голодных дней он очутился на Солёной улице. Тут и на прилегающей к ней Союзной улице расположились типографии. Был полдень, и Бостон прекратил работу; все, кроме Джонни, отправились обедать — кто домой, кто в одну из прославленных бостонских таверн. Джонни поравнялся с какой-то мастерской и обратил внимание на вывеску: маленький человечек в ярко-синем сюртуке и алых штанах пристально разглядывает Солёную улицу в бинокль. Так вот где печатался «Бостонский наблюдатель»! Лепэмы не выписывали газет, но Джонни слышал, как Лепэм ругал «Наблюдатель» за то, что он будоражит граждан Бостона, призывая их взбунтоваться против мягкого правления Англии. Пёстрый, смешной человечек казался таким доброжелательным, таким радушным, что Джонни вошёл в лавку.

Он знал, что это бессмысленная потеря времени и что хозяин, должно быть, ушёл обедать. Просто ему понравилась вывеска. Он даже не задумался, под силу ли ему работа наборщика.

Он увидел приземистый станок, похожий на большого жука, ящички с буквами и верёвки, на которых отпечатанные листы сушились, словно бельё. На другом станке стояла печатная машина, поменьше первой, — для извещений, прокламаций, листовок и торговых объявлений. Всё здесь пропахло типографской краской.

Мальчик чуть выше ростом, чем Джонни, и, по-видимому, на несколько лет старше его, стоял за конторкой и разговаривал с грузной рыночной торговкой, одетой в потрёпанную красную юбку. У неё пропала свинья. Она хотела дать объявление. Мальчик слушал и записывал.

— «Пропала пятнистая свинья из Уайтбред-Аллей», — прочитал мальчик.

— И уж какая она хорошая! — отозвалась торговка. — Ей только свистни — прибежит, как собачка. Дети научили её играть в «свинка сдохла». Мы и не собирались забивать её, кололи одних поросят. Мы звали её: «Мuрра».

Этого записывать мальчик не стал. Он обратил к ней своё смуглое лицо и поднял на неё карие с поволокой глаза. Веки дрогнули. Свинья его заинтересовала.

— Трудно было её дрессировать, мэм?

— Совсем легко. Свиньи ведь очень умны.

— Вот не знал! Ну, а кто умней — свинья или собака?

Старушка разговорилась. Она поведала о свиньях вообще и своей Мирре в частности.

Типографский подмастерье выслушал её спокойно, не торопясь. Это был высокий и крепкий на вид подросток. В голосе его и движениях сквозили какая-то лень и небрежность, словно он сберегал силы для значительных, критических случаев жизни и не желал расходовать их попусту на первого встречного.

Посетительница была в восторге от такого хорошего слушателя, от его сочувственных расспросов. Джонни остановился в дверях и заслушался, позабыв даже, зачем пришёл. Он не подозревал, что свиньи и старые рыночные торговки могут быть так занимательны. Очевидно, всё дело было в подростке с вдумчивым лицом и чёрными прямыми, как у индейца, волосами, который стоял за конторкой в белой блузе и кожаном переднике. От него исходило какое-то особое обаяние, благодаря которому старая кумушка вдруг оказалась великолепной рассказчицей.

Когда Джонни вошёл в мастерскую, подросток приветствовал его небрежным кивком головы, и, даже после того как кумушка ушла, он не сразу заговорил, а продолжал некоторое время молча набирать. Джонни, впрочем, ничего обидного не почувствовал в этой кажущей небрежности. У него было такое чувство, словно они в знакомы. В необыкновенном подростке ничего не было суетливой удали бостонского подмастерья. А Джонни вдоволь насмотрелся на этих молодцов за последний месяц: в какие-нибудь три минуты они угадывают, зачем человек пришёл к ним, определяют, что он им не подойдёт, и человек снова оказывается на улице.

Набрав объявление, он вынул из-под конторки корзину, поставил её на стол и пододвинул к столу два табурета.

— Почему же вы не садитесь? — сказал он. — Ешьте! Жена хозяина — она мне тётка — всегда даёт мне столько, что я никак один не управлюсь.

Еле взглянув своими ленивыми чёрными глазами сторону Джонни, он, казалось, оценил всё. И то, что перед ним голодный человек, и то, что человек этот ему по душе. Он был доброжелателен без назойливости. Спокойно извлёк он складной нож и отрезал несколько кусков от продолговатого каравая. На столе появились сыр, яблоки и ветчина.

Ветчина напомнила типографскому подмастерью кумушку с её свиньёй.

— Я вырос в деревне, — сказал он, — а не знал, что свинью можно дрессировать. Ты разве не хочешь ещё хлеба? Бери!

Джонни колебался. Всё это время он держал свою покалеченную руку в кармане. Теперь её придётся вынуть — или уйти голодным. Взяв нож в левую руку, он тихонько извлёк правую и стал придерживать ею хлеб. Нелегко было резать жёсткую корку левой рукой, и Джонни пришлось повозиться. Подмастерье ничего не сказал и, слава богу, не предложил своей помощи. Разумеется, он заметил его руку, но, во всяком случае, не таращит на неё глаза и не лезет с расспросами. Так вот он какой: всё видит и ничего не говорит! Поэтому-то Джонни и сказал ему прямо:

— Я ищу работу — такую, чтобы можно было… с моей рукой…

— А ведь совсем свежий ожог.

За всё время, что Джонни ходил по мастерским, это было первое умное замечание, какое ему довелось услышать по поводу своей руки.

— Это у меня случилось в июле. Я… был подмастерьем у серебряных дел мастера. Я ошпарил её раскалённым серебром.

— Понятно. Значит, о ремесле, которому ты выучился, думать не приходится.

— Да. Работать часовщиком или изготовлять точные приборы я бы ещё согласился, но пойти в мясники или там в мыловары не желаю, вот и всё.

— Так.

— Если я не найду себе работы по сердцу, я тогда… тогда…

Смуглый мальчик задал ему вопрос, которого Джонни сам себе не решался задать:

— Что тогда?

Джонни поднял худое, бледное своё лицо. Он открыл рот, но ответил не сразу.

— Тогда — не знаю что. И думать не хочу.

Видимо, типографский подмастерье тоже не знал, «что тогда». Он сказал всего лишь:

— Хочешь ещё сыру?

Тут-то Джонни и разговорился. Он рассказал о семействе Лепэм и о том, как он не в состоянии даже благодарить Циллу за то, что она ему всегда подсовывает что-нибудь поесть. Каким злым и раздражительным он стал! Как грубит всем, кто выказывает ему сочувствие! И что работу-то ищет совсем не так, как следовало бы. Он рассказал подробно о том, как с ним произошло несчастье, и рассказывал не тем заносчивым тоном, каким обычно отвечал на расспросы добрых людей. Он почувствовал, что только теперь, в разговоре с Рэбом — так, оказывается, звали его нового знакомца, — ему удалось увидеть себя и свои дела как бы со стороны.

Вернулся с обеда мистер Лорн. Он был женат на тётке Рэба. Это был молодой человек учёного вида, с лицом остреньким и живым, как у лисички. При его появлении Рэб не вскочил и не бросился к станку, как это делают подмастерья, желая выказать перед хозяином своё прилежание. Он спокойно продолжал жевать бутерброд с сыром, без всяких этих «да, сэр», «нет, сэр», «пожалуйста, сэр».

Тотчас вслед за мистером Лорном в мастерскую ввалились два мальчугана в больших передниках — близнецы Уэбб. В обеденный перерыв они, должно быть, ходили вместе с хозяином обедать к нему домой, напротив. А Рэб обычно брал с собой корзину с едой и оставался сторожить типографию.

Близнецов усадили за работу. Мистер Лорн стал намазывать краску на подушечку. Джонни почувствовал, что пора уходить. Рэб проводил его до двери, на ходу дожёвывая свой бутерброд с сыром.