Класс коррекции - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 9

Пришлось перевести.

— Что такое «косяк»? — спросил Юра.

— Сигарета с анашой. Легкий наркотик. Когда курят, часто смеются, вот как мы с тобой… В чем-то он уловил суть, согласен? И заметил, что мы появились внезапно…

— Ты его боишься? — Юра опять попробовал заглянуть в глаза, но я вовремя отвел взгляд.

— Не то чтобы… Неохота связываться. Он — лидер «дэшек». Садист, кошек мучает и убивает для удовольствия. Деньги всегда есть. Умный, не попадается. «Дэшки», даже самые крутые, под ним ходят. Отец сидит за убийство. Учителя его тоже не трогают, ходят всякие истории…

— Почему он не у нас, не в нашем классе? — спросил Юрка.

— Не знаю. Так с самого начала повелось. У нас все же — коррекция, не совсем нормальные, ты бы сказал «с диагнозами», или с какими-то проблемами, а в «Д» — там, скорее, с криминальным, что ли, уклоном…

Это, вообще-то, интересно. После седьмого класса исчезают и «дэшки», и мы, «ешки». Последний восьмой класс — 8 «Г». Про нас много говорят, думают, пугают, решают, куда и как распределять. «Дэшки» исчезают бесшумно, как бы сами собой. Растворяются в пространстве, «яко тать в нощи». Куда они деваются? Ничтожное количество оказывается в «В» и «Г» классах. А остальные? Кажется, никому не хочется об этом думать. А мне что, больше всех надо? У меня свои проблемы. Пока мне хотелось бы знать, где мы все-таки побывали.

— Объясняй! — потребовал я.

— Ну, если в общем, то там исполняются желания…

— Чепуха! — я резко взмахнул рукой и удержал едва не вырвавшееся наружу ругательство. — Чего это мне было того петуха желать?

— Я же сказал, в общем… На самом деле, все сложнее, конечно. И желания исполняются не напрямую, да и пересекаться они могут между собой…

— Как это — пересекаться?

— Ну, если я захочу, чтоб мы с тобой были в океане, а ты — чтоб на крыше небоскреба, то где мы окажемся?

— Не знаю. А где?

— Думаю, в какой-нибудь луже или в пруду… Или просто в болоте на пригорочке…

— Ага, понял, — мне стало весело, как бывает весной, солнце светит и капель капает. — То есть чего же это я хотел на самом деле?

— Не знаю, тебе виднее, — Юра пожал плечами. — Наверное, приключений. Но чтоб смешные, как в комедиях…

— Ага, а ты, конечно, хочешь…

— Да, я хочу ходить, бегать и все такое, — спокойно подтвердил Юра. — Поэтому там я и бегаю.

— Здорово. А что же, любой туда может попасть?

— Я, наверное, могу провести любого. А сам по себе… Не знаю, кто и почему туда попадает. Я вот попал…

— А есть такие, кто там постоянно живет?

— Тоже не знаю. Это трудно понять, почти невозможно, ты сам увидишь. Там есть такое неписаное правило: никто не говорит о мире, из которого пришел. Приходят, уходят, живут…

— Время, я так понимаю, и там, и здесь течет… — я оглядел сгущавшиеся вокруг сумерки.

— И это тоже по-разному, — удивил меня Юрка. — Иногда можно там долго пробыть, а здесь час всего прошел. А иногда — один в один. Поэтому трудно подгадать…

— И многих ты уже туда… водил? — спросил я, чувствуя, как внутри шевельнулось что-то нехорошее.

— Никого, ты — первый.

— Почему? — я удивился, но как-то даже немного надулся от удовольствия.

— Да как-то некого было… — грустно сказал Юрка, и я, вспомнив про его жизнь, сразу же сдулся обратно.

— Да… — сказал я и понял, что разговор кончился. Вроде бы много-много всего надо спросить, а вроде — и нечего. То есть глупостей много, но вот по существу… Подумать надо. — Что ж, пошли по домам, что ли?

— Пошли, — Юрка потянулся к костылям и начал подниматься.

— Черт! Черт! Черт! — вскрикнул я и ударил кулаком по стенке гаража. Я все услышал и понял, но почему-то после того леса мне казалось, что Юрка теперь всегда будет гибким и быстрым, как тогда, когда он одним махом взлетел на спину рыжей лошади…

— Ничего, — утешил меня Юрка. — Привыкнешь. Я же привык… А ты думай…

— О чем думать? — не понял я.

— Обо всем. Как ты теперь будешь… Я ж тебя не зря туда брал…

Поздно вечером, точнее, уже ночью, когда мать давно заснула на своей оттоманке и храпела с открытым ртом, я понял, что имел в виду Юрка.

Листья герани на фоне окна походили на черные кошачьи лапы. Когда под окнами проезжали машины, тень от люстры на потолке раздваивалась, пробегала из угла в угол, а потом чуть-чуть покачивалась. В комнате было душно, потому что мать очень боится сквозняков. Я лежал под ватным одеялом и никак не мог согреться. Меня трясло. Ныли разбитые о стену гаража костяшки пальцев.

Глава 9

— Гляди, какая… — сказал один из парней и облизнул узкие губы. Судя по прикиду и усику радиотелефона, торчавшему из кармашка одного из них, они были из «ашек». Класса так из десятого.

— Да ну, малолетка…

— Разуй глаза. Говорят, она совсем ку-ку. Почти не разговаривает. Значит, болтать не будет.

— Да брось ты, Артем, охота связываться… Чего ты на нее запал-то? Да еще из этого… класса коррекции… Других, что ли, нету?

— Да посмотри ты внимательно… Она мне даже во сне снилась… Рассказать, что?

— Во козлы! — прошипела Витька.

— Убил бы всех, — согласился с ней Пашка. — Но чего ж? Все равно — рано или поздно…

— Пантелей, они…

— Да бросьте вы! Не наше дело. Охрану не приставишь. Все равно ей пропадать, если не поправится. Да и так. Уж больно она… Ладно, заболтался я с вами. Дела стоят. Покеда! Завтра на математику приду.

— Я ее иногда и сама убить хочу, — сказала Маринка с каким-то сложным чувством. — Чтоб не мучилась.

Глава 10

Во вторник Митька пришел в школу один и ходил с таким потерянным видом, что всем было ясно: к вечеру изловчится как-нибудь и напьется. Просил денег у Пантелея. Пантелей не дал. Не потому, что нету, — принципиально. Хотя Митька и говорил, что отработает. Мне кажется, отказал из-за Витьки. Пантелей ее как-то… уважает, что ли?

Ленка и я пробовали спросить у Митьки, куда Витька подевалась, он бормотал что-то, но никто не понял. Митьке надо задавать прямые вопросы, чтоб он отвечал только «да» и «нет». Мы выяснили, что Витька не заболела и не сбежала. Маринка вызвалась сходить после уроков и узнать, в чем там дело.

В среду Маринка отчиталась. Оказывается, Митькина и прочих его братьев и сестер маманька куда-то подевалась. Ушла и не вернулась. С ней такое и раньше бывало, ничего страшного. Но сейчас осталась Милка, Митьки и прочих самая младшая сестра. Милке семь месяцев, и до сей поры она ела только молоко. А сейчас орет благим матом третьи сутки и кашку, которую ей Витька варит, есть никак не хочет. Витька уже с ног падает. Пока Маринка два часа качала Милкину кроватку, Витька поспала. А Митьку Милка боится.

— Может, в ясли ее? — спросил Игорь Овсянников.

— Семь месяцев, идиот! — рявкнула Маринка. — Какие ясли?! С полутора лет берут, да и то не во все.

— Можно в дом ребенка, — сказал Ванька. — Только жалко. Там дюже плохо.

— Витька с Митькой никому отдавать не хотят, — сообщила Маринка. — Думают, маманька вернется. Она ж раньше-то возвращалась…

На последней перемене ко мне «прихилял» Юра на своих сложных костылях (он сам так свою походку называет: «хилять на полусогнутых») и жалобно попросил:

— Антон, объясни про Милку. Я не понял — как так?

— А вот так! — зло ответил я. Потом успокоился и объяснил.

Вообще-то тетя Нина, Митьки, Милки и остальных мать, — женщина неплохая и очень добрая. Она им иногда и книжки читает, и стирает, и даже елку новогоднюю делает. А иногда — ее как выключает кто. Лежит и не делает ничего. Может, это болезнь какая, а может, у нее просто сил мало — не знаю. Она ведь не пьет, не курит и наркотики не любит очень. И гулящей ее тоже не назовешь. А детей у нее так много, потому… В общем, потому что она очень добрая и отказывать никому не умеет. Но и делать с этими детьми тоже ничего не делает. Как Митькиного отца посадили, так и живет… непонятно как. Иногда уходит куда-то. Потом возвращается. Вот и теперь.