Невозможный Кукушкин - Галахова Галина Алексеевна - Страница 14

«В длинном живут «колбасники», потому что дом их называется «колбаса». Колбасники всегда спорят с нами, что их дом самый лучший. У них-то и настоящего двора нет, а только один газон с той стороны. Они ходят играть к нам во двор и при этом обязательно дерутся. Недавно мне глаз подбили. А мы с нашими ребятами дерёмся редко — нам некогда.

Вчера, например, весь вечер играли в футбол, и я один забил десять голов, когда нападающий был. И пропустил один, когда стоял на воротах. А уж так по ним шпарили! В футбол я играю, как…»

— Размыто. Ах, боже ты мой! Глаз подбили! Ну, попадись мне эти разбойники, я им…

«Дом у нас огромный, а двор ещё больше. Он — как цирковая арена. Нет, в сто раз больше. На нём — футбольные поля. Одни — для детей. Другие — для взрослых. Сразу после работы отцы моют руки и — в футбол! У нас такого нет, чтобы кто-то пил водку во дворе.

Для самых малышей у нас придуман городок сказок. Малышам отдельные бабки рассказывают сказки. Недавно была неделя сказок «Бродячего кота».

— Да где ж это? Я бы и сама не прочь послушать сказки.

«А ещё мы в наших школьных мастерских сделали для малышей большие управляемые игрушки: слона, цаплю, вертолёт, автомобиль. Они в них садятся и едут. Никто не ломает игрушки. На ночь мы ставим их в игрушечный гараж. И гараж не закрываем на огромный замок. У нас никто ничего не тащит. Нет у нас воров!»

— Господи, прямо свет перевернулся! А я про это ничего не знаю. Вот как жить без внуков, сущее наказанье…

«Есть у нас во дворе железная дорога. Но малыши боятся по ней ездить. Эта дорога ведёт в страну Бурканию. Там живут Бурканы».

— И про Бурканов ничего не знаю. Уж и верно: век живи, век учись!

«Бурканы всё время буркают: «Тише! Я тебя в милицию отведу!» А в нашем дворе всё можно: прыгай, смейся, веселись, трогай всё руками, только не ломай. Никто на нас не кричит, не сердится. И мы сами — вежливые.

Для хороших старушек и стариков мы своими руками после уроков построили разговорчивые беседки. Они там по вечерам у самоваров пьют мирный чай и рассказывают, и беседуют…

Мы ходим к ним в гости. И они рады нас видеть и за это рассказывают истории из своей жизни. Кто про революцию, кто — про гражданскую, кто — про войну, а кто — о своих путешествиях или о своей работе».

Тут Серафима Петровна совсем обессилела. И не грязь её смущала и утомляла, не бесконечные зачёркивания и подтирки, а эта загадочная жизнь, которая бьётся, где-то близко, рядом с ней, а она про неё ничего не знает.

Она тихо посидела, поплакала тихими своими слезами, которых никто никогда не видел, потому что никого рядом с ней не было, и снова взялась за тетрадку, вытирая лицо передником, на котором разгуливали оранжевые гуси — сама вышивала!

«Неподалеку от нашего дома — школа, — шпарил дальше Кукушкин. — Домашние задания в нашей школе нам не задают. Мы проходим всё в классе. Нас учат наши учителя и помощники их ЭМКИ. На каждого учителя приходится десять учеников и одна ЭМКА. ЭМКИ — это такие маленькие вычислительные человечки. Они нам всё объясняют после учителя, играют с нами. ЭМКИ никогда не обзываются дураками, не выгоняют из класса, не зовут родителей. Случается, мы распаляем ЭМКУ. Тогда он говорит: «Вот сейчас потеряю с тобой контакт и получишь по мозгам удар тока». И всё! Тут сразу понимаешь, что без контакта ты пропащий человек.

За окнами у нас поют птицы: синицы, снегири, певчие дрозды, соловьи, малиновки, попугаи, канарейки. Все поют, все смеются.

Вокруг школы мы посадили сад. На каждое дерево привесили скворечник. Мне прикрепили два скворечника для забот: одна семья — попугайская. Другая — певчего дрозда.

Сад у нас — ого-го! Заблудишься в нём. Яблони, груши, виноградник…»

— Виноградник? — не поверила глазам Серафима Петровна и по слогам перечитала это слово. — Вот виноградника в твоём саду, милый мой, быть никак не может… — сказала она с грустью, потому что уже стала понимать: вводит её в заблуждение этот необыкновенный и таинственный ученик. — Стало быть, виноградник, а ещё что?

«А ещё растут у нас лимонные деревья с тяжёлыми, ну просто чугунными листьями. Когда дует ветер, эти листья чугунно звенят. Лимоны — с арбуз. Как упадёт кому на голову — сотрясение мозгов… у меня раз было в первом классе, об стенку».

— Ах ты, бедная моя головушка! Как же ты так?

И снова старушка уткнула свой острый нос в тетрадку.

«Деревья самых разных пород, — заливался там Кукушкин. — И хлебные, и батонные, и маслянистые. А ещё железное, красное и деревянное… И даже один баобаб».

— Ну и потешник! И баобаб у тебя! — развеселилась Серафима Петровна и так весело засмеялась, что разбудила Расстегая Иваныча, который очень редко слышал её смех.

Расстегай Иваныч вынырнул из-под одеяла и проследовал на кухню.

— Чего смеётесь? — спросил он хриплым лаем, вспрыгивая к ней на руки.

— Да вот тетрадку читаю. Из портфеля, который ты нашёл. Смешно написано. Такой разбойник писал, просто невозможно. Вот послушай.

И Серафима Петровна принялась читать. Расстегай Иваныч слушал-слушал, вертелся-вертелся да незаметно уснул.

«В нашей школе учатся ребята только из нашего двора. Кто на первом этаже учится в первом классе, во втором — на втором и так до десятого. А кто работает и учится в институте, живут на одиннадцатом и до тридцатого. Когда я поступлю работать, мы обязательно переедем на тридцатый — оттуда здорово видать салют!

Наш дом построил нам завод, на котором работает мама и другие отцы-матери. Сам наш завод — за городом. Туда возят рабочих на заводских автобусах. И нет никакой толкотни. И мама ни разу не опоздала на работу. И всегда успевает утром позавтракать.

Отец мой — военный. У него есть шинель, погоны и фуражка, и еще сабля, и пистолет с дарственной надписью за храбрость…»

— Скажи на милость, какой у него отец! Может, он моего Николашу встречал на фронте? Вот бы спросить! Чего в жизни не бывает…

Каждый раз Серафима Петровна — стоит ей где-нибудь в очереди разговориться с каким-нибудь пожилым мужчиной — осторожно наводила справки о своём Николаше, а уж тридцать лет с его гибели прошло…

«В нашей школе есть даже телескоп. Иногда по ночам открывается у нас крыша, и мы смотрим на звёзды. Не всех туда пускают. Только отличившихся. Да и то с хорошей стороны. Я раз отличился с хорошей стороны, и меня пустили. Я долго смотрел вверх на звёзды. И открыл свою звезду. Но дежурный астроном, десятиклассник Серёжка Чугунков, сказал, что она уже открыта и без меня. А я ему ничего не ответил, потому что снова продолжал открывать свою звезду, но уже другую. Про другую я никому не рассказал. Я понял, что нельзя всем рассказывать про свои звёзды: сразу они их закрывают».

На этом сочинение кончалось. В конце стояла жирная «единица» и: «57 ошибок». И ещё такая запись: «Не мог больше ошибок сделать?!»

Серафима Петровна даже тяжело вздохнула, как будто с окончанием этого сочинения в ней оборвалось что-то очень хорошее. А ему-то, сердечному, каково!

Она немного посидела. На руках у неё спал Расстегай Иваныч. Дел не было никаких, и она мысленно пробежалась по прошлой своей жизни, и прошлая её жизнь вдруг в ней так аукнулась, будто не было этих прожитых впустую и в одиночку её тридцати с лишним лет.

Ей представилось, как сидит она сейчас на этой же кухне за большим круглым столом, напротив сидит её муж, а теперь Дед. Рядом с Дедом — отец Николаша и много-много его детей. А уж один из них как пить дать почти сам Николаша, и так он похож на этого неугомона-сочинителя, который потерял сегодня портфель, что просто плакать хочется.

Эта картина каким-то образом сняла с неё тяжесть, и когда пронзительно и резко задребезжал в коридоре звонок, старушка легко поднялась и пошла открывать.

Она знала, кто может прийти к ней. Звонить могла лишь её подруга Мина Ивановна.

— Это вы? Я так и знала, что это вы, — сказала она, распахивая перед приятельницей дверь и пропуская её в прихожую. — Что со мной было! Какие-то существа на небе привиделись…