Катарское сокровище - Дубинин Антон - Страница 8

Прикрыв глаза под мягкое журчание голоса своего напарника, брат Гальярд вдруг на пару ударов сердца провалился в темный сон. Вздрогнув, поднял веки — нет, прошло всего ничего, брат Франсуа даже не закончил речи; но в глазах еще стояли лица людей — лица с прошлых его процессов. Правые и виноватые. Всех имен не запомнишь, имена хранят реестры. А лица — пока еще хранит память. Закоренелые еретики и хитрые доносчики, желающие спасти свою шкуру, подставляя друг друга под розги. Бедные запуганные католики, и католики не запуганные и не бедные, и просто дураки, и чересчур умные лгуны… Все людские грехи в «неделю милосердия» выходят на свет так ярко, как проступает кровь на белой одежде. Здесь и зависть, и алчность, и гнев об руку с трусостью, и гордыня ереси — воистину старшая и чернейшая из дочерей гордыни дьявольской. Без брата Рожера, а потом без брата Ренаута, без настоящих помощников, Гальярд бы никогда не выдержал, под конец совсем разучился бы отличать правду ото лжи, заболел бы мизантропией, а то и просто спятил. Мгновенно вернулось ощущение вселенской усталости: на третьи сутки почти без сна ему, помнится, казалось, что он выслушивает бесконечную исповедь одного и того же грешника, все возвращающегося, не изгоняемого, на разные голоса говорящего снова и снова об одном… Будучи молодым монахом — да, как раз ровесником брата Аймера — Гальярд страстно желал приказа, который бросил бы его в самое сердце битвы со злом. Со злом, имя которому — ересь, искажение веры, оскорбление Бога и смерть человекам. Зло воображалось ему подобным древнему змею с витражей, которого разит своим копьем молниеликий Михаил. Да, чудовище многоглаво и безжалостно; да, силы его превосходят любые человеческие — но если стоять против него без устали и без страха, Господь может снизойти хотя бы к тому, что боец сделал все возможное…

Теперь же зло казалось ему бесформенным, как сабартесский туман, сходящий ниоткуда или даже испаряемый самой землей; разить туман копьем по меньшей мере бесполезно… Брат Гальярд, желавший в гордыне своей сражаться с древним змеем, был поставлен Господом на нескончаемую работу — давить тьмы тем белесых полупрозрачных вшей. Змей рассыпался на миллионы блох, а в процессе давки они еще норовили заразить собой одежду и волосы самого давителя. Неразличимый дьявол, первородный грех.

И ведь самое-то поучительное, что никак не скажешь Господу — мол, этого места я у Тебя не просил. Просил, и еще как, особенно после смерти отца Гильема Арнаута — ночи простаивал на молитве, желая занять в рядах место своего наставника, погибшего рыцаря веры; пожинай, брат, плоды собственных молитв. А теперь оказывается, учение Божие похоже на наставление новициев: сперва научись послушанию, а потом уж все остальное. Вот есть на свете два человека, два Божьих слуги: один из них много бы дал, чтобы лишиться работы инквизитора, выматывающей его тело и душу — однако никто его от должности освобождать не собирается. Другой же человек, похоже, много бы отдал, чтобы оказаться на этом месте — тот самый человек, что сейчас добрым и увещающим голосом говорит с амвона; однако именно ему в подобной радости почему-то отказано…

Насколько брат Франсуа не подходит ему в напарники, Гальярду было дано убедиться очень скоро. А именно — почти сразу после мессы, когда оба инквизитора со своими помощниками засели наконец в главной зале неуютного Мон-Марсельского замка, ожидая, как водится, первых покаянников. Опыт Гальярда показывал, что более всего людей приходит именно в первый и в последний дни назначенной недели; первым делом являются те, кто менее всего виноват, а последними — те, кому есть чего бояться. То есть настоящие еретики и их родственники.

По неизвестной причине брат Гальярд ожидал появления давешнего юноши из церкви — того, с затравленным взглядом. Однако первым появился вовсе не мальчик, но пышная женщина в камленовой накидке с синим исподом. Неплохо принарядилась на мессу деревенская матрона.

Звали важную женщину тоже очень важно — на Брюниссанда. Приставочка на, то бишь домна, «госпожа», принадлежала ей, как выяснилось, не по праву рождения, но лишь по причине уважения, вызываемого ее персоной у односельчан и особенно — у односельчанок. На Брюниссанда была одной из самых богатых хозяек в Мон-Марселе, и особенно удивляло ее крепкое хозяйство в сочетании со вдовским положением. Пышная матрона, пришедшая в сопровождении трех взрослых сыновей, держалась отнюдь не как угнетенная вдовица вроде той, которую посетил пророк Илия. Брату Гальярду приходилось в жизни встречаться с подобными ей — властительницами в своих домах, поместными королевами — и с самого детства они вызывали у него боязливое уважение.

На Брюниссанда недовольно пошевелила бровями, когда ей сообщили, что сыновний эскорт надлежит оставить за дверью; однако покорилась. Оставшись одна, она твердой поступью прошествовала к столу, за которым ютилась четверка монахов, и, едва не сбив чернильницу колыханием своего мощного бюста, наклонилась поцеловать распятие. Это был черный крест брата Гальярда — а большой, с Телом Христовым, рыцарь Арнаут по их просьбе вчера приладил на стену, так, чтобы его было видно сразу же при входе.

Истово приложившись к «клятвенному» кресту, на Брюниссанда развернулась, по собственной же инициативе отвесила поясной поклон распятию настенному, трижды перекрестилась под взглядом слегка изумленных монахов.

— Святые отцы, я добрая католичка, от веры никогда не отступала и никого в целом свете не боюсь, — громогласно заявила она, обводя комиссию орлиным взором. Брат Гальярд состроил строгое начальственное лицо. Он давно научился бороться с внешними проявлениями всех своих чувств: в частности, сейчас вот — врожденной робости перед большими громогласными тетками.

— Дочь моя, все это весьма похвально, однако вам не следует отвечать на вопросы раньше, чем таковые будут заданы. Сядьте на скамью — да, на эту — и сначала послушайте, что я вам скажу об инквизиционном процессе. Мы хотим, чтобы у вас не возникало сомнений в наших действиях и намерениях.

— У меня, как у честной католички, никаких сомнений и не бывает, — отрезала тетка Брюниссанда. Но все-таки уселась, как было ей сказано, расправив суконный широкий подол. Брат Гальярд, чтобы ее утихомирить, состроил самую страшную физиономию из имевшихся у него в запасе — и преуспел наконец. Объяснение, что все ее показания будут записаны, после чего зачитаны ей или же даны на прочтение («Зачитаны, отец мой, непременно зачитаны — я, как честная католичка, много тружусь и грамоте не разумею!») было выслушано в относительной тишине. Всего-то с одним перебиванием.

Улыбаясь краями губ, Аймер принялся за «минуту» — первый, черновой еще, протокол. «Минуты» он писал изумительно, почти дословно, почти без исправлений, хотя и не слишком ровно — но перебелять документы входило в обязанности уже второго секретаря, в данном случае — брата Люсьена. Рука Аймера не отрывалась от бумаги все следующие полчаса: говорила на Брюниссанда удивительно много. И не всегда о том, о чем ее спрашивали.

Имя… Прозвище… Возраст — «пожалуй, за тридцать уж будет, я и не упомню» (Аймер поставил скобку и подписал немедленно — «на вид не менее сорока»). Занятие — трактирщица села Мон-Марсель. Нет, трактира не содержит — доставляет вино и «прочее надобное» снизу, из Тараскона-на-Арьеже, и развозит по домам или продает на дворе. Держит четырех мулов, владеет стадом овец в пятьдесят голов, которое выпасают наемные пастухи — такой-то и такой-то, такая-то плата за сезонный перегон, впрочем, это неважно, другие и дешевле находят… трактирное дело, а также дом и мулов, унаследовала от мужа, покойного Понса Марселя. То, что в этой деревне половину мужчин звали Марселями, никого не удивляло, брата Гальярда и подавно.

На Брюниссанда обстоятельно прошлась по односельчанам, сообщив между делом, что у Йехана Кривого жена блудит с одним из ее пастухов, что у Раймона Аземара дочка Мария сбежала в Акс и не иначе как стала там гулящей девкой, что Бермон ткач никогда не отдает долгов, и это точно оттого, что много с катарами якшался, а катары — народец жадный донельзя; что кюре пьяница и своих обязанностей часто не выполняет, приходишь в воскресенье на мессу — а церковь заперта стоит: отец Джулиан лежит мучится с похмелья и вино в долг выпрашивает, но это он не виноват, его еретики проклятые довели, а так он священник добрый и верующий, только вот слабый, будь он мирянин — так сразу сказала бы: такому мужчине нужна хорошая умная жена, чтобы его направлять и окорачивать. Брат Аймер не успевал промокать струйки пота, катившиеся со лба, руку ломило от скорописи. Просить свидетельницу говорить медленнее было бесполезно: всякую паузу она заполняла новыми россказнями. Однако в огромной груде словесного мусора, которую на них вываливала словоохотливая дама, секретарь уже мог различить золотые монетки. Немало по-настоящему ценных показаний, немало слов по делу. На Брюниссанда действительно знала свою деревню, недаром же половина жителей состояла у нее в долгу.