Катарское сокровище - Дубинин Антон - Страница 60

Тогда Аймер еще не знал, что многие доминиканцы по примеру своего святого отца благодарят за подаяние на коленях. Он дико оглянулся, сгорая со стыда — уж не видит ли кто? Пара прохожих обернулась на них, но без особого внимания; потом молодой монах поднялся, помог встать старшему, и они продолжили свой путь, такие же мирные и усталые, оставив Аймера одного. Тот же стоял посреди улицы, мешая людям проходить и вызывая нарекания — «Ишь ты, пьяница, среди бела дня стоя заснул!» — и ничего уже на свете не понимал, кроме одного — что давно у него на душе не было так скверно.

Промаявшись еще около недели, Аймер наконец предпринял решительный шаг. Он постеснялся спрашивать у Рауля, где доминиканский монастырь, так как прежде сам же отказался туда идти; однако обиталище братьев проповедников найти оказалось очень просто — спросить, где дом соборного капитула, и постучаться в дверь маленького кособокого здания, зажатого, как клин в щели, между двумя хорошими домами.

Время было — раннее утро, когда, по чаяниям Аймера, монахи еще не могли разбрестись по городским делам. Брат привратник открыл ему скоро; приветливо спросил, чего ищет собрат клирик. Прибегая к своему искусству всем и всегда нравиться, Аймер выбрал из арсенала улыбок самую солнечную и непобедимую и спросил, нельзя ли ему увидеться с одним монахом этого монастыря. Таким, знаете, старым, сутулым маленько, улыбчивым, которого в последнее время отправляют собирать подаяние. Вот имени, добрый брат, не могу припомнить…

Привратник в ответ просиял не менее лучезарно.

— А, так это вас ожидает отец приор! Проходите, проходите, я вас к нему сейчас же отведу. Он уж несколько дней вас ждет, велел мне запомнить, что должен явиться молодой школяр, высокий и красивый, со светлыми волосами…

— Это какая-то ошибка, — замотал светлой головой Аймер. — Вовсе мне не надо к настоятелю, вы меня с кем-то спутали!

Так он и повторял весь короткий путь от дверей до низкой комнаты, служившей бедным монахам — Бог весть, должно быть, залой капитула. Привратник уверенно повлек его к арке двери, едва ли не силой втолкнул вовнутрь — и Аймер подавился очередным возражением: спиной к украшенной распятием стене в кресле сидел давешний сутулый старик, улыбаясь ему навстречу, как долгожданному родственнику. Аймер никогда еще не видал такой скверной залы капитула: тесная, темная комнатенка, штук двадцать разнокалиберных стульев вдоль стен, на потолке — лишаи торчащей наружу дранки.

— Отче приор, к вам тот школяр, о котором вы предупреждали, — сообщил привратник, приветственно склоняя голову.

— Спасибо, брат! Оставьте нас ненадолго вдвоем, — и настоятель поднялся, чтобы поприветствовать Аймера. Протянул ему навстречу обе руки.

— Вот вы и явились наконец, дорогой сын! Господь недавно открыл мне, что вы непременно придете в скором времени. Но сегодня с утра я вас особенно ждал.

— Отец, это какая-то ошибка…

— Что вы, что вы, дорогой сын. Никакой ошибки, я вас ожидал, вы меня искали…

— Сказать по правде, я в самом деле искал вас, — изумленно признался Аймер. — Искал за одним небольшим делом — может, вы забыли, но я хотел бы…

— Да-да, я знаю, сын мой, конечно же. Господь открыл мне, что вы хотите облечься хабитом Ордена Проповедников, и я готов принять ваши обеты.

Аймер как будто с разбегу налетел на стену. В глазах у него все поплыло, и он, словно спьяну, увидел двух отцов приоров — одинаково плешивых, одинаково улыбавшихся морщинистым ртом. И два распятия над двумя приорскими креслами.

— Это неправда, — выговорил он, мотая головой. — Какие обеты, какой еще хабит? Вы ошиблись, я и не думал никогда…

— Сын мой, не противьтесь Божьей воле о себе…

— Пустите меня! Я хочу уйти, — внезапно охваченному ужасом Аймеру показалось, что стены смыкаются вокруг него. — Что вы придумали? Я тут ни при чем! Я ухожу, я занят, у меня диспут…

Старик приор беспрепятственно отпустил его ладони, извиняющимся жестом поднял руки перед собой — будто собирался говорить Dominus vobiscum.

— Хорошо, сын мой, как скажете… Я и впрямь мог ошибиться. Кто я такой, бедный грешник, чтобы толковать волю Господню о другом человеке? Прошу вас, не уходите так спешно, ведь вы же все-таки хотели видеть меня.

— Я… мне надо идти, — слегка успокоенный Аймер скрестил руки на груди.

— Что же, я не могу вас удерживать. Одна только просьба — прежде чем вы уйдете, давайте помолимся вместе. Прочтем здесь же, перед Христом Распятым, несколько простых молитв — и более я от вас ничего не потребую.

Не дожидаясь ответа, он повернулся к Аймеру спиной, склонил старые колени и начал молиться. Юноша нерешительно постоял, потом тоже встал на колени рядом с ним — как раз когда приор бормотал Memorare. И когда колени его коснулись холодного пола, с Аймером случилось то, чего душа его ожидала всю жизнь: Господь посетил его.

Он не видел видений, не слышал никаких голосов, кроме старого голоса настоятеля. По большому счету, с ним вообще не случилось ничего необычного. Просто сердце Аймера перевернулось внутри него, в сердце его что-то тихо щелкнуло под прикосновением Божьей длани — Pater, вслед за приором выдохнул он, и глаза мгновенно наполнились слезами. Не в ослепительной вспышке — в тихом откровении Аймер увидел всю свою жизнь, от того мига, как крестильная вода коснулась его пушистой головенки; увидел всех, кого любил, все, чем когда-либо желал стать; увидел великих святых и ужасных грешников, то, чего боялся с детства, и то, по чему всегда томился. Тихая девочка, в которую он влюбился в шесть лет, а в семь навеки потерял из виду, и навечерие Пасхи в кафедральном соборе его родного Лузиньяна, и таинственный смертный час, который ждал где-то впереди, и еще тысячи других вещей и событий слились воедино и странным образом оказались одним и тем же. Осмысленность бытия, непостижимая и вечная связь всех тварей со своим Творцом и друг с другом открылась ему не как постижение, не как образ — но как движение, полет к узкому устью бесконечной радости, куда он сам стремительно несся вместе с монастырским домиком, с городом Аженом, со всем, что он в жизни знал. Откровение, слишком большое, чтобы уместиться в его маленькой душе, длилось не дольше, чем звучала Молитва Господня — юноша словно бы заглянул в окно, раскрытое в огромный сад, после чего ставня захлопнулась. Аймер снова увидел облупленную стену, грубое распятие на ней, тусклое окошко с пузырем вместо стекла — и молча заплакал, сердцем узнавая, что наконец-то вернулся домой.

Он согнулся вдвое, потом и вовсе простерся на полу — и так лежал, уткнувшись носом в пыльные камни; вдыхая сухой запах пыли, он всхлипывал, как младенец, и был совершенно счастлив, и мог бы лежать так целую вечность, наверстывая упущенные годы. И когда голос приора закончил седьмой псалом, после пары секунд тишины приглашая Аймера подняться, тот ответил, уцепившись за пол, запуская свои прекрасные пальцы в щель между двух камней:

— Не встану, отче, покуда не дадите мне святое одеяние Ордена.

Приор поднялся, сверху вниз глядя на самое прекрасное зрелище — на человека, побежденного Господом.

— Будь по-твоему. Я приглашу братию и велю принести твою одежду.

Потом происходило много всего — были друзья во главе с Раулем, на третий день отыскавшие пропавшего товарища в таком неожиданном месте, в неожиданном одеянии… Были ссоры, горести, увещания, было письмо Рауля Аймерову отцу, был возмущенный дядя-декан, ради такого дела проделавший долгий путь… Всего через месяц после облачения Аймера аженский настоятель был вынужден отправить юношу в тулузский монастырь, чтобы скрыть его от ревнивых родственников; в Тулузе тот и остался, там и завершил свое обучение, там его и наставлял в монашеской жизни брат Гальярд, как раз последний год исполнявший послушание в качестве магистра новициев. После Гальярд был избран приором, потом его стали раз за разом назначать инквизитором — но взаимная их с Аймером приязнь не уменьшалась вместе с количеством времени, которое Гальярд мог уделять молодому брату. Но все-таки, сказал Аймер задумчиво, глядя через прореху в кожаном пологе повозки, так бесконечно счастлив я был только один раз. Немножко представил, как оно в Раю может быть. И — да, Антуан, действительно похоже, будто ты умираешь. Больно, всю душу переворачивает, и слезы опять же сами текут — а притом ни на что бы на свете эту боль не променял.