Enigma - Харрис Роберт - Страница 21

В среду освободилась одна из комнат, а в пятницу ей прислали ордер на постой, в котором предлагали предоставить помещение мистеру Томасу Джерихо. В то же утро к дверям были доставлены его пожитки с предыдущего адреса: две коробки личных вещей и допотопный металлический велосипед. Велосипед она откатила на задний двор. Коробки отнесла наверх.

Одна коробка была набита книгами. Несколько книжек Агаты Кристи. «Краткий обзор простых ответов в чистой и прикладной математике» в двух томах, автор — Джордж Шубридж Гарр. «Principia Mathematica», или как там ее. Брошюрка с подозрительно германским звучанием — «О вычислимых числах применительно к Entscheidungsproblem», надписанная «Тому, с глубоким уважением. Алан». Были еще книги по математике: одна, сильно зачитанная и полная закладок — автобусные и трамвайные билеты, салфетка с маркой пива и даже травинка, — рассыпалась на отдельные листы. Эта книжка упала, раскрывшись на жирно подчеркнутом месте: «… есть по крайней мере одна цель, которой настоящая математика может послужить в войне. Когда мир сошел с ума, математик может найти в математике ни с чем не сравнимое забвение. Ибо из всех искусств и наук математика является самой отвлеченной».

Что ж, последняя строчка достаточно справедлива, подумала хозяйка. Она закрыла книгу, повертела в руках и взглянула на корешок: Г. Х. Харди, «Апология математика», Кембридж Юниверсити Пресс.

В другой коробке тоже было мало интересного. Старая гравюра с изображением капеллы Кингз-колледжа. Поставленный на одиннадцать часов дешевый будильник в черном фибровом футляре. Радиоприемник, академическая шапочка и пыльная мантия. Пузырек чернил. Телескоп. Номер «Таймс» от 23 декабря 1942 года с кроссвордом, заполненным двумя разными почерками — один очень мелкий и аккуратный, другой более округлый, видимо, женский. Сверху проставлены цифры 27. 12. 8. 15. И, наконец, на дне коробки карта, которая, когда она ее развернула, оказалась картой не Англии и даже (как она подозревала и втайне надеялась) не Германии, а картой ночного неба.

Хозяйка была настолько разочарована этой весьма неинтересной коллекцией, что, когда в половине первого ночи постучали в дверь и маленький человечек с северным говором доставил два чемодана, она даже не потрудилась их открыть и прямо свалила в пустую комнату.

Владелец вещей появился в девять часов утра в субботу. Позже она объяснила соседке, миссис Скрэтчвуд, что запомнила это время — по радио как раз заканчивалась церковная служба и вот-вот должны были начаться последние известия. Он выглядел именно так, как она себе представляла. Небольшого роста. Худой. Ученый. На вид болезненный, оберегает руку, похоже, повредил. Небритый и бледный как… чуть было не сказала «как простыня», но белые простыни она видела только до войны, во всяком случае, в своем доме. Одежда приличная, но в страшном беспорядке: на пальто оторвана пуговица. Правда, довольно симпатичный. Вежливый Очень хорошо держится. Голос тихий. Сама она не имела детей, но будь у нее сын, он был бы примерно такого же возраста, что и постоялец. Словом, видно, что его надо подкормить.

Хозяйка придерживалась строгих правил в отношении платы. Всегда требовала за месяц вперед — разговор начинала прямо в вестибюле, до того как показывать комнату, — обычно возникал спор, и в конце концов она, ворча, соглашалась на две недели. Этот же заплатил без звука. Она запросила семь фунтов шесть шиллингов, он дал восемь фунтов и, когда она сделала вид, что нет сдачи, сказал:

— Хорошо, отдадите потом.

Когда она заикнулась о продовольственных карточках, он мгновение недоуменно смотрел на нее, потом спросил (и она запомнит это до конца жизни):

— Хотите сказать, эти?

«Хотите сказать, эти? » — повторяла она в изумлении. Словно он никогда их не видел! Отдал ей книжечку коричневых талонов — драгоценные бумажки, дающие право еженедельно получать четыре унции масла, восемь унций бекона, двенадцать унций сахара, — сказав, что она может распоряжаться ими, как хочет.

— Я ими никогда не пользовался.

К тому времени она находилась в таком смятении, что ничего не соображала. Боясь, как бы он не передумал, спрятала деньги и карточки в фартук и повела его наверх.

Теперь Этель Армстронг была готова первой признать, что пятая спальня в доходном доме не соответствовала лучшим ожиданиям. Она находилась в конце прохода за лестницей, единственную мебель составляли односпальная кровать и платяной шкаф. Комнатка была настолько мала, что дверь из-за кровати полностью не открывалась. Залепленное сажей крошечное окошко выходило на бескрайнее пространство железнодорожных путей. За два с половиной года здесь перебывало три десятка постояльцев. Никто не задерживался больше двух месяцев, а некоторые вообще отказывались здесь ночевать. А этот сел на кровать между коробками и чемоданами и устало произнес:

— Очень мило, миссис Армстронг.

Она скороговоркой объяснила распорядок. Завтрак в семь утра, ужин в шесть тридцать вечера, для работающих во внеурочные часы на кухне оставляются «холодные закуски». В противоположном конце коридора одна ванная на пятерых постояльцев. Разрешается принимать одну ванну в неделю, напускать воды не выше пяти дюймов (на эмали помечено чертой), об очередности договариваться между собой. Для обогрева комнаты выдается пять кусков угля на вечер. Камин в гостиной внизу гасится ровно в девять вечера. Всякий, кого застанут стряпающим, пьющим спиртное или принимающим в номере гостей, особенно противоположного пола — здесь она слабо улыбнулась, — подлежит выселению, остаток платы конфискуется.

Она спросила, нет ли у него вопросов, на что он, к счастью, не ответил, потому что в этот момент не дальше, чем в сотне футов от окна, со скоростью шестьдесят миль в час, пронзительно свистя, промчался безостановочный курьерский. Комнатушку так затрясло, что миссис Армстронг на секунду с ужасом представила, как проваливается пол и они оба камнем летят вниз, мимо ее спальни, через посудомойню, и приземляются посреди окороков и банок с персиковым компотом, аккуратно разложенных в ее тайной пещере Аладдина — подвале.

— Хорошо, — заключила она, когда грохот (но не тряска) наконец затих. — Тогда желаю вам спокойного отдыха.

После того как шаги миссис Армстронг затихли внизу, Том Джерихо еще несколько минут сидел на краешке кровати. Потом снял пиджак и рубашку, осмотрел руку, в которой все еще пульсировала боль. Пониже локтя он заметил несколько небольших, со сливу, синяков. Вспомнил, кого всегда напоминал ему Скиннер: старосту Фейна в школе, сына епископа, который на перемене у себя в комнате бил тростью новичков, заставляя после экзекуции говорить: «Спасибо, Фейн».

В комнате было холодно, он дрожал, покрылся гусиной кожей. Чувствовал, что невыносимо устал. Открыл один из чемоданов, достал пижаму и быстро переоделся. Повесив пиджак, подумал было достать остальную одежду, но решил, что не стоит, — к завтрашнему утру его, может быть, уже не будет в Блетчли. Получается — он провел ладонью по лицу, — отдал восемь фунтов, больше недельной получки, за комнату, которая, по всей видимости, даже не потребуется. Платяной шкаф, когда он его открыл, затрясся, печально зазвенели плечики. Внутри разило нафталином. Джерихо быстро запихал туда коробки, задвинул под кровать чемоданы. Потом задернул занавески, улегся на комковатый матрас и с головой укрылся одеялами.

Три года Джерихо вел ночной образ жизни, вставал в темноте, ложился при свете, но так к этому и не привык. Лежа в постели и слушая отдаленные звуки субботнего утра, он чувствовал себя совсем больным. Внизу наполняли ванну. Чан с водой находился на чердаке прямо над головой, вода лилась с оглушительным шумом. Перед закрытыми глазами стояла карта Северной Атлантики. Джерихо открыл глаза: кровать мелко дрожала от проходящего поезда, который напомнил о Клэр. В 15.06 с Юстонского вокзала в Лондоне, «с остановками в Уиллсдене, Уотфорде, Эпсли, Беркбэмстеде, Тринге, Чеддингтоне и Лейтон-Баззарде, прибывающий в Блетчли в четыре пятнадцать», — даже теперь в памяти осталось объявление на вокзале и она, какой он увидел ее впервые.