Адепт - Куртц Кэтрин Ирен - Страница 9

Глаза Перегрина немного расширились, с такой спокойной уверенностью это было сказано.

— Что вы имеете в виду? — неуверенно спросил он. — Вы говорите так, будто знаете.

— Я знаю.

— Но… но откуда? Кто вы вообще такой?

Адам сохранял нейтральное выражение лица, пытаясь представить себе, как много сумел разглядеть Перегрин.

— Вам известно мое имя. Вы видите мое лицо, — рискнул он.

Смятение и страх снова обозначились на изможденном лице Перегрина.

— Да, — прошептал он. — Это часть того, что так страшит меня. Боже мой, если бы я только мог перестать видеть! — простонал он, тряхнув головой. — Если вы обладаете такой силой… если… если вы и правда… кто-то вроде волшебника… Бога ради, снимите с меня это проклятие!

Глаза его горели лихорадочным огнем, руки с такой силой стиснули стакан, что Адам даже испугался, не раздавит ли тот его.

— Я же сказал вам: никакое это не проклятие! — резко перебил он. — И не в моих силах заставить вас не видеть, даже если бы у меня было право делать это. Впрочем, прежде чем продолжать этот разговор, вам надо немного расслабиться. — Он махнул рукой со стаканом в сторону Перегрина. — Мне бы не хотелось вынимать из ваших весьма и весьма талантливых рук осколки, если стакан вдруг треснет. Если вы не любите виски, — добавил он чуть мягче, — я могу дать вам успокоительного.

Перегрин побледнел еще сильнее и мотнул головой, но стакан из рук не выпустил.

— Н-нет, прошу вас. Никаких успокоительных. От них только хуже. Если я принимаю пилюли, я утрачиваю тот незначительный контроль над своими видениями, который у меня еще остался.

— Значит, некоторый контроль у вас все же есть?

Перегрин горько усмехнулся.

— Вы надо мной смеетесь, верно? Вы считаете, что я действительно рехнулся.

— Вовсе нет. Мне абсолютно искренне интересно, что вы мне расскажете, — не покривив душой, возразил Адам. — Но если вы хотите, чтобы я помог вам, вам надо сейчас же настроиться на то, что вы будете со мной абсолютно откровенны, каким бы диким вам самому ни казалось то, что вы мне расскажете! Я обещаю, что не буду вам судьей, но мне необходимо знать все. Я понимаю, что вас это не слишком обнадеживает — вы ведь меня почти не знаете, — но я не смогу помочь вам, если вы не пойдете мне навстречу.

Адам замолчал. Долгую минуту Перегрин молча, не шевелясь, смотрел на него, потом глубоко вздохнул и провел рукой по лицу и подсыхающим волосам, сдвинув очки.

— Простите меня. Я… Я никогда не говорил об этом ни с кем. С чего мне начать?

— Ну, обыкновенно принято начинать сначала, — заметил Адам. — Так когда вы в первый раз заметили за собой способность видеть?

Перегрин с усилием вздохнул и на мгновение снял очки, чтобы потереть глаза тыльной стороной ладони. Потом он снова надел очки и уставился на стакан виски в руке.

— Я… мне трудно припомнить время, когда я не мог этого, — пробормотал он. — Когда я был маленьким, я видел много всякого такого — вещи, которых на самом деле не было. Ну, я видел картины на стенах, которые потом оказывались пустыми, видел в зеркале рядом со своим отражением другие лица. Иногда вокруг меня происходили события словно как из других времен… — Он осекся и замолчал.

— Вас пугало то, что вы видели? — спросил Адам. Вопрос этот, похоже, застал Перегрина врасплох: нахмурившись, художник стал вспоминать.

— Нет, если подумать, не пугало, — ответил он. — Вот отца моего это напугало до полусмерти, когда он узнал об этом. Он решил, что я серьезно нездоров.

Он вздохнул, переводя дух.

— Когда я был совсем еще маленький, у меня была куча друзей, которые то и дело ко мне приходили — рассказывали сказки, играли со мной. Я знаю, воображаемые друзья есть у многих детей, но рано или поздно все из этого вырастают. Мои же казались совсем настоящими. Когда я пошел в школу, некоторые помогали мне делать уроки. Некоторые даже подсказывали мне на экзаменах, хотя полностью ответ не давали ни разу.

Он покосился на Адама, но тот молчал, не перебивая.

— Это… Это казалось таким естественным, что я как-то над этим даже не особенно задумывался, — продолжал он, — пока не начал разговаривать с другими мальчиками. Только тогда я понял: никто, кроме меня, не догадывался о существовании моих друзей. А в конце концов я совершил ошибку, рассказав об этом отцу.

— Почему вы считаете это ошибкой?

Перегрин передернул плечами и поморщился.

— Если бы вы знали моего отца, вы бы не стали обращаться к нему с этим. Он типичный твердолобый реалист. Даже мысль о том, что его сын может быть таким впечатлительным, просто приводила его в ужас.

— Значит, вы обсуждали с ним это в подробностях?

— Я бы не назвал это “обсуждением”, — возразил Перегрин, скривив губы. — Скажем так, мы просто обменялись репликами. Он недвусмысленно заявил мне, что мое чрезмерно развитое воображение недопустимо. Увы, это мало помогло. Собственно, стало только хуже. Казалось, чем больше мои смятение и досада, тем больше всякого я вижу… — Он снова опустил взгляд на виски.

— Сколько лет вам тогда было?

— Около одиннадцати, — почти беззвучно ответил Перегрин.

— Вы не знаете, ваш отец собирался обследовать вас у психиатра?

Перегрин мотнул головой, не решаясь встретиться с Адамом взглядом.

— Он считал, что, если об этом узнают, это плохо отразится на репутации семьи. В конце концов он отказался от мысли переубедить меня и просто объявил, что если я… если я хочу остаться его сыном, я должен научиться владеть своими бреднями.

Адам только кивнул. Подобные истории он наблюдал уже много раз.

— Продолжайте.

Перегрин на мгновение зажмурился, потом вновь заговорил:

— Как вы можете себе представить, угроза была не из пустых. Я предпринял все, что мог, чтобы не видеть тот, другой мир. Мне кажется, его метод был достаточно эффективен, так как к тринадцати годам мне удалось наконец избавиться от всего этого.

Голос его звучал уныло, никак не радостно.

— Давайте-ка на минутку отвлечемся, — как бы невзначай сказал Адам, помолчав немного. — Когда вы начали рисовать и писать картины?

Перегрин облегченно вздохнул.

— Ну, это-то проще, — ответил он. — Это было в начале третьего года подготовки, когда все мои видения прекратились. Я поступил в художественный класс. — Он улыбнулся воспоминаниям. — Это было потрясающе. Я и не предполагал, что во мне может быть столько тяги к искусству. В конце концов, этот совершенно новый мир открылся мне как бы в утешение за тот, который я потерял.

— И что вы тогда рисовали? — спросил Адам, пытаясь увести разговор в сторону от все еще видимого глазу эмоционального минного поля.

— О, ничего особенного: славные безобидные пейзажи, дома… С упором на перспективу. — Теперь, когда речь зашла об искусстве, голос Перегрина звучал увереннее. — Большинство моих одноклассников терпеть не могли отрабатывать технику, но для меня упражнения по перспективе были чем-то вроде… Ну, не знаю… Вроде волшебства. То есть были, конечно, правила, которым надо было следовать, но возможности при этом открывались почти безграничные. Учительница живописи проявляла ко мне благосклонность, так что я понемногу восстанавливал уверенность в себе.

Он пригубил наконец свое виски и задумчиво продолжил:

— Все стало еще лучше, когда мы занялись живой натурой. Портреты сразу стали моим коньком. В выпускном классе я написал портрет старшего преподавателя в образе Роберта Брюса так хорошо, что его отметили премией. Это сыграло важную роль. Мой отец с сомнением относился к моему увлечению искусством — мне кажется, он предпочел бы какие-нибудь спортивные достижения, — но ведь с репродукцией на обложке “Скоттиш Филд” не поспоришь! К счастью, я сдал экзамены так удачно, что даже он не смог возмутиться ЭТИМ. Я хотел и дальше учиться живописи, отец желал, чтобы я учился на юриста, — так что мы сошлись на истории искусств в Оксфорде плюс художественная школа. — Перегрин болезненно скривился. — Теперь мне жаль, что я не послушался отца и не пошел на юриста: может, из меня вышел бы банкир… или экономист.