Тайна девятки усачей - Власов Александр Ефимович - Страница 21

«БЫЛИ СБОРЫ НЕДОЛГИ…»

Всю следующую неделю Санька был безоблачно весел и чуточку задумчив. А о чем он думал — легко догадаться по песенке, которую он насвистывал: «Были сборы недолги...» Этот бодрый, зовущий вперед мотив накрепко привязался к нему. Санька насвистывал его в траншее — во время работы, в штабе — на коротких сборах звена, дома — на чердаке, когда в сотый раз рассматривал знаки Димы Большакова. Песня окрыляла, и Санька бы полетел, но пока не знал куда. Знаки не поддавались расшифровке. Что скрывается за растопыренными пальцами и наростом на дереве? Что такое «белоус»? Где бегут пунктирные стежки-дорожки и куда они ведут? Десятки вопросов — и ни одного ответа!

Знаки стояли перед глазами и точно подмигивали Саньке, но не насмешливо, а по-дружески. Они будто говорили ему: «Думай, думай! Шевели извилинами!» И Санька верил, что разгадает их. Оттого и настроение было у него хорошее.

Конечно, помогало еще и то, что Катя перестала «колоться». Чуть заметное предпочтение она отдавала теперь Семе. Молчаливый, всегда ровный, невозмутимый Лапочкин относился к ней как к мальчишке, только с косами и послабее. Мишук, например, приказывал Кате принести доски для обшивки траншеи, а Сема молча, но с таким видом, что ни у кого не поворачивался язык возразить ему, подзывал ее и давал работу полегче. Катя подавала ему гвозди, молоток, поддерживала доски, когда Сема приколачивал их к стоякам, врытым в дно траншеи.

Саньку не тревожила их дружба. Но стоило Грише подойти к Кате, как Санька начинал беспокойно вертеть головой.

Много в жизни непонятного!..

Катя дважды попыталась помириться с Санькой. Один раз, выбираясь из траншеи, она попросила его:

— Саша, дай руку!

Санька нарочно не услышал ее просьбу. Руку подал Гриша.

В другой раз, узнав от ребят, что Санька чертит карту, Катя подошла к нему и спросила:

— А зачем тебе эта карта?

Тут уж нельзя было сделать вид, что не слышишь, и Санька произнес:

— Подлизываешься? Не выйдет! Вот когда узнаешь, где у меня душа, — тогда и поговорим!

— Чудак! — примирительно сказала Катя. — Души у тебя нет совсем!

Санька насупился. Это прозвучало как новое оскорбление.

Катя добавила:

— Ее ни у кого нет.

В эту минуту Санька готов был отрицать все, что скажет Катя, даже самое неоспоримое.

— Нет? — переспросил он. — А вот увидишь!

И Санька отошел, насвистывая «Были сборы недолги...»

Но сборы затянулись. Знаки не торопились раскрывать свои секреты, хотя кое-что прояснилось. После долгих раздумий Санька сделал несколько правильных выводов. Если пунктир — тропа, то тропа незаметная. Только в этом случае нужны ориентиры, определяющие направление. Но ориентиры в густом лесу не видны. Значит, они находятся где-то на открытом месте, скорее всего — на болоте.

Санька рассуждал дальше. Растопыренная пятерня — знак совершенно непонятный. Нарост на дереве — тоже что-то загадочное. А само дерево не вызывало сомнений. Оно было нарисовано с ветками и даже с листиками. Такое дерево, вероятно, росло где-нибудь на болоте. Но если один из ориентиров — настоящее дерево, то и другие знаки должны быть похожими на определенные предметы.

Эти догадки требовали проверки. Потому Санька и насвистывал про сборы: он собирался побывать около болота. Разговоры о минах Санька не принимал всерьез. Прошло столько лет — какие там мины! Если они и были, то болото давно засосало их! И потом — он не полезет в болото. Он только дойдет до него и с берега посмотрит, не видно ли чего-нибудь, похожего на знаки Димы Большакова.

Ребятам Санька ничего не сказал. Он боялся, что Мишук будет против этого плана. Санька мечтал о том счастливом часе, когда он вернется с болота, соберет усачей в штабе и удивит их новыми открытиями. Пусть тогда звеньевой попробует возразить! И Катя пусть увидит, кого она обозвала трусом!

С этими мыслями и отправился Санька как-то вечером на пасеку к деду Евсею, чтобы разузнать, как пройти к болоту.

Пасечник без сетки и рукавиц стоял около улья и прикреплял к нему какую-то коробочку, похожую на школьный пенал. Занятый своим делом, старик что-то бормотал про себя.

Санька подошел совсем близко и остановился, заинтересованный странной коробочкой.

Пчелы готовились к отдыху после трудового дня и были настроены миролюбиво. Мимо Саньки они пролетали не задерживаясь, а вокруг деда Евсея делали по два-три круга.

— Лети, лети! — приговаривал старик. — Крылья-то не казенные! Отдыхайте — налетались... А я вас от воровок сохраню.

Старик помолчал, а потом спросил тем же тоном:

— Ты небось и не знаешь, что я делаю?

Санька думал, что дед Евсей продолжает разговаривать с пчелами. Но старик, не поворачиваясь, снова спросил:

— Слышь?

И опять Санька не догадался, что дед обращается к нему. Груженная медом пчела тяжело пролетела у самого Санькиного уха. Он невольно отклонил голову.

— Не дергайся, — сказал пасечник. — Не дразни. Им спокойнее, и тебе безопасно.

Санька растерялся и, глядя на острые стариковские лопатки, оттопыривавшие рубаху, смущенно произнес:

— Добрый вечер, дедушка...

— Добрый, добрый, — ответил старик. — Отгадал, что я мастерю?

— Нет!

— Кутузку для воровок! Погляди!

У летка был привязан деревянный ящичек. С одной стороны поблескивало стекло, а сбоку виднелась дырочка.

— Для чужих пчел, — пояснил дед Евсей. — Повадились, дармоедки! Летят и летят! Заберутся в улей — и к сотам, на готовенькое. Меда наворуют — и домой, окаянные!

— А этот ящичек зачем? — спросил Санька.

— Это и есть ловушка. Чужая пчела — она норовит не через леток в улей забраться, а через щель... Оно и понятно: боится! Воры всегда лазейку ищут! А тут вот дырочка в ящике... Видишь? Пчела туда заползет, а обратно ей не выбраться. Бьется о стекло, злится! День посидит взаперти, а вечером я ее выпущу. И больше она на мою пасеку не прилетит. Ученая! Я ее на путь истинный наставил: трудись, а не воруй!

— Как же ты узнаешь, которая чужая?

— А чего мне узнавать? Пчелы сами за себя говорят... Раз в ловушке, — значит чужая! Своя в ящик не полезет. Для нее леток есть! Зачем ей лазейку выискивать?

— А твои пчелы на другие пасеки залетают?

Это уже был не простой вопрос. Санька готовил незаметный переход к разговору о болоте.

— Не! — серьезно ответил старик. — Воровок не держу!

— А на болото они летают или очень далеко?

— Две версты хорошей пчеле пустяк! А только делать там нечего — мох да клюква. А клюква с медом и рядом не лежала.

— Ты же, дедушка, про островины какие-то рассказывал. А там цветы, наверно.

— Куда махнул! — удивился дед. — До болота — две версты, до следовика — верста, а от него до первой островины — еще две. Пять верст задарма крыльями махать?! Таких пустопорожних летунов между пчел не водится!

— А следовик — это что? — спросил Санька.

— Следовик-то? Камень. Большой — с избу! И след на нем: как в тесто пальцы вдавлены.

Если бы вместо деда Евсея появился сейчас Дима Большаков, это чудо поразило бы Саньку ничуть не больше, чем слова старика. Санька не рассчитывал на такую удачу. Наверно, его лицо в эту минуту было очень странным, потому что дед успокоительно произнес:

— Да ты не бойся... Камень как камень — лежит себе во мху и никому вреда не причиняет. Я еще мальчишкой был, а он лежал. Болтали: архангел Михаил шел по болоту, приустал, на камень рукой оперся и след оставил... По праздникам ходили к болоту и на камень молились с берега. В трясину не лезли: хоть камень и святой, но боязно: засосет — и никакого архангела не докличешься... А старики поумнее другое говорили. Может, тоже врали — не знаю. Будто давным-давно не болото, а озеро было. На одном берегу наш народ жил, на другом — чужие. Съедутся на челнах — и ну драться, топить друг друга. А потом порешили поделить озеро. Провели границу по камню — он и тогда из воды высовывался. Вырубили на нем руку — мир, мол, на веки вечные. Хорошо зажили! Наши приплывут ночью, оставят на камне свои подарки. Приплывут на другую ночь, а подарков уж нет — вместо них гостинцы с того берега лежат.