Брат Томас - Кунц Дин Рей - Страница 23

— Это все снег.

— Снег?

— Ветер, холод и снег. Я родился и жил в пустыне, мэм. Не привык к такой погоде. Той, что за окном.

— Погода не суровая, — она ободряюще мне улыбнулась. — Погода великолепная. Мир прекрасный и великолепный. Люди могут быть суровыми и отворачиваться от того, что хорошо. Погода — это дар.

— Конечно, — кивнул я.

А сестра Клер-Мари продолжила, почувствовав, что не убедила меня:

— Бураны одевают землю в чистую одежду, молния и гром — музыка праздника, ветер выдувает всю затхлость, даже наводнения способствуют росту растений. Холод сменяется жарой. Засуха — дождем. Ветер — штилем. Ночь — днем. Это тоже погода, даже если тебе так не кажется. Возлюби погоду, дитя, и ты поймешь гармонию этого мира.

Мне двадцать один год, я узнал, каково жить с безразличным отцом и враждебно настроенной матерью, часть моего сердца вырезана острым ножом потери, я убивал людей, чтобы защитить себя и спасти жизни невинных, ушел от дорогих мне друзей, все они остались в Пико-Мундо. Однако у сестры Клер-Мари есть причина называть меня (и только меня) дитя. Иногда мне представляется, что она знает нечто, недоступное мне, но куда чаще подозреваю, что она столь же наивна, как и мила, и вообще ничего обо мне не знает.

— Возлюби погоду, — повторила она, — но, пожалуйста, не наследи на полу.

Я решил, что последнее могло бы скорее относиться к Бу, а не ко мне. Потом понял, что мои лыжные ботинки облеплены снегом, который таял, оставляя лужи на каменных плитах.

— Ох, извините, сестра.

Когда я снял куртку, Клер-Мари повесила ее на вешалку, а ботинки, как только я стащил их с ног, взяла, чтобы поставить на резиновый коврик под вешалкой. Я же поднял подол свитера и, используя его вместо полотенца, принялся вытирать мокрое лицо и волосы.

Услышал, как открылась дверь и заревел ветер.

В панике опустил свитер, увидел сестру Клер-Мари, которая напоминала уже не кролика, а парус корабля в арктических широтах. Она энергично била одним ботинком о другой, освобождая их от налипшего снега.

Возлюбить буран, бушующий снаружи, было трудно. Да и он, похоже, не испытывал к нам, и не только к нам, теплых чувств. Ему определенно хотелось сровнять с землей и аббатство, и школу, и лес, похоронить в снегу цивилизацию, человечество, живую природу.

К тому времени, когда я подскочил к ней, еще не успев предупредить об опасности, сестра Клер-Мари отступила с порога.

Следом за ней в школу не вошел ни демон, ни заезжий коммивояжер. Я захлопнул дверь и вновь запер на замок.

Она уже ставила мои ботинки на резиновый коврик, когда я сказал:

— Подождите, пока я возьму тряпку, не открывайте дверь. Я возьму тряпку и вытру лужу.

Голос у меня дрожал, словно однажды половая тряпка нанесла мне серьезную, если не физическую, то моральную травму и мне приходилось собирать волю в кулак, чтобы вновь взяться за нее.

Но монахиня словно и не заметила дрожи в моем голосе. Ослепительно мне улыбнулась.

— Ничего такого ты делать не будешь. Ты здесь гость. Перекладывая на тебя свою работу, я согрешу перед лицом Господа.

Я указал на тающий на полу снег:

— Но это я тут напачкал.

— Ты не напачкал, дитя!

— Но это же снег, грязь, вода.

— Это погода! Это моя работа. А кроме того, мать-настоятельница хочет тебя видеть. Она позвонила в аббатство, ей сказали, что видели тебя во дворе, возможно, ты пошел к нам, и вот ты здесь. Она в своем кабинете.

Я наблюдал, как сестра достает половую тряпку из чулана, расположенного рядом с входной дверью.

Обернувшись и увидев, что я еще здесь, Клер-Мари воскликнула:

— Иди же скорей, нельзя заставлять мать-настоятельницу ждать!

— Не открывайте дверь, чтобы выжать тряпку на крыльце, хорошо, сестра?

— Выжимать тут нечего. Всего лишь маленькая лужица погоды забрела в дом.

— И не открывайте дверь, чтобы полюбоваться бураном, хорошо, сестра? — гнул я свое.

— Это фантастичный день, не так ли?

— Фантастичный, — согласился я безо всякого энтузиазма.

— Если я закончу свою работу до None и молитв по четкам, тогда я, возможно, полюбуюсь погодой.

(None — послеполуденная молитва, монахини (и монахи) собирались на нее в двадцать минут пятого, то есть еще через шесть с половиной часов.)

— Хорошо. None — самое время полюбоваться бураном. Гораздо более удобное, чем сейчас.

— Я, пожалуй, налью себе чашку горячего шоколада, сяду у окна и полюбуюсь великолепием бурана из уютного уголка кухни.

— Только не садитесь слишком близко к окну.

Ее розовый лоб нахмурился.

— Почему, дитя?

— Сквозняки. Незачем вам сидеть на сквозняке.

— От хорошего сквозняка нет никакого вреда, — заверила она меня. — Некоторые холодные, другие — теплые, но это всего лишь движущийся воздух, циркуляция которого очень полезна для дыхания.

Я ушел, оставив ее вытирать маленькую лужицу погоды.

Если бы что-то ужасное проникло в приемную сквозь трещину в стекле, сестра Клер-Мари, вооруженная половой тряпкой, наверняка знала бы, как справиться с самым жутким из чудовищ.

Глава 17

По пути к кабинету матери-настоятельницы я прошел мимо большой комнаты отдыха, где десяток монахинь опекали играющих детей.

У некоторых детей серьезные физические недостатки сочетались с незначительной умственной отсталостью. Они любили настольные игры, карточные игры, играли в куклы, в солдатики. Они украшали маленькие кексы, выпеченные в гофрированных формочках, помогали делать мягкие конфеты. Им нравилось слушать истории, которые читали монахини, они сами хотели научиться читать, и многим это удавалось.

У других были легкие или серьезные физические отклонения от нормы, но при более ярко выраженной умственной отсталости по сравнению с первой группой. Некоторые, как Юстина из комнаты тридцать два, совсем потеряли контакт с реальностью, хотя большинство детей жило внутренней жизнью, которая давала о себе знать, когда этого никто не ожидал. Те, кто находился где-то посередине (не потерявшие контакт с реальностью, как Юстина, но и не столь психически развитые, чтобы учиться читать), любили работать с глиной, делать украшения из бусинок, нанизывая их на нитки, играть с набивными игрушками, выполнять простые задания сестер. Они тоже обожали слушать истории, пусть и более простые, но магия услышанного зачаровывала и их.

Что любили они все, вне зависимости от физических и умственных ограничений, так это проявление теплых чувств. Прикосновение, объятие, поцелуй. При любом свидетельстве того, что ты их ценишь, уважаешь, веришь в них, они расцветали.

Во второй половине дня в одной из двух комнат отдыха они занимались физическими упражнениями, помогающими набираться сил, развивающими подвижность. С теми, кто хотел научиться лучше говорить, также проводились специальные занятия. А некоторых учили одеваться самостоятельно.

Кое-кто из детей в восемнадцать лет или старше покидали монастырь Святого Варфоломея, с собаками-поводырями или опекунами, начинали относительно самостоятельную жизнь. Но, поскольку многие из этих детей страдали очень серьезными как физическими, так и умственными недостатками, монастырь становился их домом на всю жизнь.

Но взрослых пациентов в монастыре немного. Большинство детей страдали врожденными недостатками, полученными в чреве матери, или, как Юстина, подвергались насилию в раннем возрасте. Они такие хрупкие. Двадцать лет для них обычно недостижимый возраст.

Вы можете подумать, что смотреть на то, как пытаются они чего-то добиться, слишком мучительно, разрывает сердце, зная, что зачастую им предстоит умереть совсем юными. Но сердца здесь не разбиваются. Их маленькие победы доставляют им такое же удовольствие, как вам может доставить выигрыш в марафонском забеге. Они радуются, они удивляются, и они надеются. Их души не скованы цепями. За те месяцы, что я провел с этими детьми, я ни разу не слышал, чтобы какой-нибудь ребенок на что-то пожаловался.