Карамба, или Козья морда - Щеглов Дмитрий - Страница 12

Закрыв книгу, она отложила ее в сторону, сказав: – Пожалуй, надо ее взять, может быть, она в единственном экземпляре, эксклюзив… Хотя…гм…стоит «Типография Сытина»

– Старика надо похоронить по-человечески – на кладбище, – смог я, наконец, оформить в членораздельное предложение беспокоившие с утра меня мысли.

– Раньше святых и особ царской фамилии хоронили прямо в монастырях, – может мы и нашего похороним так, – спросила Настя.

– Не набивайся к нему в родственники, Данила уже это место занял.

– Как?

– Да так. Пока ты спала, он уже патриарху в Москву телеграмму послал, сейчас вот синод заседает, его предложение рассматривает по организации похорон, завтра ждем посла в ранге епископа.

– Ты это серьезно? – переспросила Настя, с подозрением косясь на меня, и не понимая, правду ли я говорю или разыгрываю ее.

– Конечно, пошли отсюда.

Но, прежде чем окончательно выбраться из подземного хода, нас еще раз потянуло на лестницу, посмотреть сквозь прорезь на пристройку. Погасив свечу, мы прильнули к искусно сделанной монахами щели. В помещении так и горела включенная электрическая лампочка. Мы собрались уже уносить ноги, когда на воротах загремели открываемые замки и в помещении показался сутулящийся Горилла. Он сразу прошел в тот угол, где оставил платиновые гантели. С пол часа прошло, если не больше, как тот же угол проверял Хват и ничего там не обнаружил. Реакция обоих на пропажу была похожей. Только Горилла рассвирепел сразу, и не стал искать по другим углам. Он сразу понял, что кроме Хвата, здесь никто побывать не мог. Ведь он сверху, с колокольни, наблюдал за пристройкой и домом Хвата. Хват в Москву не поехал, как обещал. Но не мог он открыть подпол. На крышке люка стоял двухтонный верстак. И тут Горилла увидел, что он сдвинут с места. Ноздри Гориллы как у льва перед прыжком раздулись, и он мощно втянул ими воздух. Запах, на который он сначала не обратил никакого внимания, как женские духи «Шанель номер пять» не оставили его равнодушным. Он поискал глазами их источник. На полу валялась козлиная голова. Он нее и исходило непередаваемое амбре. Горилла взвыл и от бессильной ярости покатился по полу. Большего оскорбления в том мире, в котором он вращался, придумать нельзя было. Его, Гориллу, приравняли к козлу. Даже если ты злишься, стой на ногах, не кусай себя как гадюка за хвост, и не катайся как обезьяна по полу. Он докатился до того угла, в котором в гордой позе сидящего орла страдал медвежьей болезнью Данила, и выступил в роли промокашки. Горилла вырвал у себя из головы клок волос, и потряс им в воздухе.

– Хвостом клянусь, на части разорву.

– Что он делает? Каким хвостом? – испуганно прижимаясь ко мне, спросила Настя.

– Потомством наверно. Клятву дает, с врагом рассчитаться, – ляпнул я первое, что пришло мне на ум.

– С нами?

– Пока с Хватом, – успокоил я ее, – до нас еще далеко.

– Ой, не нужны мне подвески, может, вернем ему платину?

– Теперь уже поздно. Поезд вышел на перегон.

– И что будет?

– Крушение.

У Гориллы кажется на минуту посветлело в голове, на единственной прямой извилине замыкающей два полушария коротнуло, и появился проблеск мысли. Он недоуменно смотрел на крышку, ведущую в подземный ход Хвата. Если платину похитил Хват и скрылся с нею в собственном подземном ходе, как он потом мог на закрытую крышку надвинуть верстак? Горилла, как баран перед новыми воротами, решал непростую задачу. Обычная, формальная, логика здесь не действовала, а диалектику он не знал. Горилла, с теоретического уровня, опустился на уровень эмпирический и стал на колени. Так и есть, крышка под тяжестью верстака сместилась, не закрыв плотно, как прошлый раз, люк. Как Чингачгук на тропе войны поняв, куда ведет след, Горилла издал воинственный клич и запел боевую песню:

Какие только таланты не открываются в человеке, если его вывести из себя. Горилла прошелся даже в каком то яростном танце, выбрасывая ноги в разные стороны. Прокуренные зубы отсвечивали крокодильим радушием. На губах птичьим молоком запеклась белая пена. Выпустив излишек пара, Горилла с трудом сдвинул в сторону верстак и попробовал приподнять крышку. Не тут то было. Она видно, с внутренней стороны была прикреплена к домкрату. Приложив неимоверное усилие, он еще раз потянул ее к верху. Крышка чуть подалась. Горилла запел свою «Дубинушку»:

Крышка медленно открывалась. Горилле стал понятен хитрый механизм Хвата. Он доглядел домкрат.

Во, ядрена вошь, в натуре – Кулибин, – то ли похвалил, то ли осудил он Хвата, и вновь запел так понравившийся припев:

Не всякое литературное творчество удостаивается премий, и имеет ревностных поклонников, но Горилла заимел такого в лице Хвата. Тот стоял, прислонившись одним плечом к воротам, и внимательно слушал оду, посвященную собственной персоне. Когда Горилла перестал петь, Хват оценил вокальное искусство певца на тройку:

– Не хватает, тебе Горилла консерваторского образования, – спокойно сказал он, – на церковный хор, ты может, еще потянешь, глотка здоровая, но Шаляпин из тебя никудышный, так и знай.

Пистолет в его руке поднялся на уровень глаз Гориллы:

– Медленно… медленно руки за голову, – приказал он Горилле, – и без фокусов, я это не люблю.

Горилла услышав за спиной голос Хвата, вздрогнул и с хрустом, медленно повернул голову. Инициатива в виде пистолета была в руках Хвата. Горилла поискал глазами на полу, хоть какой-нибудь предмет для защиты, но кроме козьей головы ничего не увидел. Глаза его хоть и сверкали яростью, но против пистолета с одними кулаками не попрешь.

– Где платина? – первым задал вопрос Хват.

– Это я тебя хочу спросить, где палатина, – задохнулся от возмущения Горилла, но не сделал ни одного шага, заворожено глядя пистолету в дуло.

– Ты, что меня за идиота принимаешь, думал я поехал в Москву за деньгами, привезу их, а ты с подельником меня здесь и кокнешь. И деньги, двести тысяч тебе и платина. Но плохо ты Горилла спланировал убийство, как бы тебе самому в ящик не сыграть. Куда дел платину, последний раз спрашиваю. С кем на пару решил меня ограбить?

– Ни с кем, я один был, – плохо понимая вопрос, отрицал Горилла.

– А это, что такое? – и Хват вытащил из кармана обрывок записки, – ты писал?

Он бросил записку Горилле. Тот, зачарованно, как лягушка, на удава глядя на пистолет, протянул за нею руку, развернул и стал по слогам читать.

– Мачить исчо рана.

– Ну, что скажешь теперь грамотей? Твоя рука?

– Хват, клянусь вот этой козлиной мордой не я писал.

– Не ты говоришь? А кто кроме тебя может «еще», в слове из трех букв, сделать четыре ошибки? – и Хват ядовито улыбнулся, – мы сейчас узнаем, ты писал или нет. Даю тебе шанс, если не ты писал, говори, где ошибки в этой записке?

Для Гориллы наступил, ответственный момент. Он внезапно вспотел, и зашевелил губами, перечитывая записку.

– Слово мачить, написано неправильно, надо через букву «О»… Вспомнил! – вдруг обрадовано закричал Гаврила, – Когда я на рынке торговал, рядом со мною грузин моченые яблоки продавал, у него на картонке было написано, «мачоные», значит, правильно я сказал, надо первое слово писать через букву «О».

Столько радости было в глазах струхнувшего Гориллы, что Хват не выдержал и ехидно спросил:

– Согласен, одну ошибку ты нашел, мне, что прикажешь теперь вместо Пушкина тебе памятник на площади в Москве ставить? Читай дальше.