Звенит слава в Киеве - Озерецкая Елена - Страница 22

— Чего ж лучше?

— Нельзя того. Не старший он. Обычаи ломать и князю не вольно. На Киевском столе Изяславу сидеть. Ему ж — Турово-Пинскую землю да Новгород. Святославу — Чернигов, Ростов, Суздаль, Белоозеро. Всеволод только Переяславль получит, Игорь — Волынь, Вячеслав — Смоленск…

— Обо всём подумал ты, княже.

— Обо всём. Только… будет ли лад? Не стали бы сыновья друг с другом спориться, упаси господь — промеж себя воевать, разорять войнами землю русскую. Не бывало того, чтоб каждый своим уделом доволен был. Видал я всё это, сам через то же прошёл…

Андрей молчал. Что он мог ответить? Да, своим уделом редкий человек довольствуется, а князья — особливо. Каждому захочется большего, чем имеет. Не разбили бы и впрямь на части великую, единую Русь Киевскую, собранную и возвеличенную их отцом и дедом.

Молчал и князь. В покое темнело, окна заголубели по-вечернему. Со двора слышались весёлые голоса теремных служителей, спешивших в поварню, к ужину.

— Хочу спросить тебя, — начал опять Ярослав, — ежели, не дай бог, сбудутся мои худые мысли, с кем ты остаться думаешь? Вроде с Всеволодом дружили вы. Не к нему ль пойдёшь?

Андрей вздохнул.

— Дозволь, княже, правду молвить…

— Говори.

— Так уж судьба моя сложилась, что твоею милостью всего я в жизни навидался. Устал я, княже. Ни с кем, коли дозволишь, не пойду. Злата и серебра у меня немало, и от твоих щедрот, и Анна Ярославна не обидела. Прожить хватит. Тишины, покоя хочу…

— Жениться не думаешь?

— Нет, княже.

Опять надолго замолчали оба. В тишине слышно стало, как дрались у поварни собаки. Сквозь потемневшее окно замелькали то тут, то там огоньки в домах киевских, по переходам дворцовым быстро пробежали босые ноги, послышались приглушенные смешки, — видно, теремные девки куда-то торопились.

— Так слушай меня, Андрей, — тихо сказал Ярослав, — ты точно много всего видел. Много и знаешь. Надобно, чтоб не пропало всё то, что приобрёл ты. Надобно потомкам нашим ведать, как жили мы. Оставайся жить в тишине, как хочется тебе. От службы освобождаю тебя. Другую даю службу — обо всём напиши правду нелицеприятную: о своём родном Киеве, о чужих краях, о людях, что в жизни твоей встретились. Что напишешь — монахам в Киево-печерский монастырь на сохранение отдай. Не ровён час — всякое случиться может. Войны да пожары на кого не живут? А у монахов тайники каменные, подземные, скрытые. Сберегут они писанья твои для тех, кто много после нас жить будут. Сам-то в монахи не пойдёшь?

— Нет, княже. Не пойду и в монахи. Не гожусь я для жизни монашеской. Дозволь домик себе в Киеве поставить…

— При княжем дворе, стало быть, жить тоже не хочешь?

— Уволь, княже…

— Ну, ин ладно. Быть по-твоему. Домик я тебе сам поставлю и людей, сколько понадобится, дам для обслуги. Коней тоже.

— На что мне люди да кони, княже?

— А на то, чтоб не говорили, будто князь Ярослав конюшего дочери своей за верную службу, за преданность не наградил. Не спорь, Андрей. Делай, как сказано. Помни: доверил я тебе дело великое — правду святую про наше время потомкам передать. Исполнишь ли дело то?

— Исполню, княже… не утаю ничего, ничего и не прибавлю. Одну правду про всё и… про всех.

— Так ступай, покамест. Устал я. Завтра приходи, ещё поговорим.

Утомлённый разговором Ярослав словно ещё состарился на глазах Андрея. Совсем сгорбившись, шаркая ногами, он медленно отошёл к своему столу и тяжело опустился на скамью.

Андрей с грустью глядел на старика.

«Эх, княже, княже, — думал он, — видно, и впрямь, старость тебя настигла. Много добрых дел сделал ты для Руси родной, и всего себя на те дела поистратил…»

Молча поклонившись, Андрей вышел и тихо притворил за собой дверь.

На улице, несмотря на опустившуюся уже темноту, было людно. Не разбежались ещё по дворам босоногие белоголовые ребятишки, не кончили болтовни у ворот весёлые киевлянки. Необычный наряд Андрея не был теперь заметен, и никто не обращал на него внимания.

Отойдя на несколько шагов от княжеского терема, он остановился и обернулся. Много окон светилось, свет мерцал и в оконце покоя Ярославова. Только в горнице княгини Ингигерды да в девичьих горенках княжон, там, на самом верху, окна оставались тёмными, словно глаза с опущенными веками. Опустели те гнёздышки… Не тот стал и Ярослав, не тот.

— Прощай, княже, — тихо сказал Андрей, кланяясь терему. Потом обернулся в сторону закатную, где ещё чуть-чуть мерцали красноватые отблески и добавил: — Прощай и ты, Ярославна…

Глава XXIV. ЭПИЛОГ

Высокий, дородный, немолодой уж человек, по платью судя — богатый купец, что было мочи колотил в ворота небольшого ладного домика на одной из окраинных улиц Киева. Не сразу откликнулись ему. Однако ж в конце концов появился старик в тёмном платье.

— Почто шумишь, батюшка? — спросил он, открывая калитку.

— Долго больно собираешься! — сердито ответил купец.

— Так ноги-то немолодые, вишь…

— Дома ль хозяин-то?

— Дома, дома, батюшка. Ступай вон наверх. В горенке он там своей…

Окна небольшой низкой комнаты смотрели прямо на Днепр. С горба высокого холма, на который взбегала улица, далеко было видно Заднепровье, разбросанные тут и там сёла, белые паруса вдоль крутых речных поворотов.

У одного из окон, за столом, сидел седой человек с усталыми глазами на моложавом ещё лице. Поднявшись и поклонившись гостю, он вопросительно взглянул на него.

— Аль не узнал? — засмеялся тот.

— Да не припомню что-то… — неуверенно ответил хозяин.

— Эх, Андрей! А с кем ты, почитай, два месяца из Царьграда плыл?

— Фёдор! — ахнул Андрей. — Вот не ждал не гадал! Извини! Переменился ты малость…

— Да и ты не прежний. Чему ж дивиться? Тринадцать лет прошло. Годы — они красы не прибавляют.

— Плаваешь в дальние края по-прежнему?

— А как же? На месте сидеть купцу не с руки. Правда, нынче уж частенько сыновья вместо батьки ходят. Трое их у меня…

— Давно ль в Царьграде был?

— Сейчас воротился. Оттого и пришёл к тебе. Весточку принёс.

— От кого? — удивился Андрей. — Вроде нет у меня там никого.

— Запамятовал ты. Старик один, вовсе уж ветхий, Харитон по имени…

Андрей вздрогнул. Старая, незабытая боль кольнула сердце. Харитон… Маленькое, укрытое кипарисами кладбище на окраине Царьграда, камень с короткой надписью «Предслава»…

— Жив ещё? — тихо спросил он.

— Доживает…

— Что ж передать велел?

— От себя — что уговор ваш помнит, могилку обихаживает, а как помрёт — сыновья то делать станут. На то с них крепкий зарок взят. Об какой могилке речь вёл — не сказывал. Знает, мол, господин.

— Знаю, — обронил Андрей, — буде ещё увидишься — низкий ему поклон от меня…

— Передам, коли встречу. Только уж навряд ли. Еле живой старик-то. А ещё другое дело наказывал. Получил он для тебя писанье из краёв далёких, через много рук шло то послание и долго бродило. Венецианский купец Джузеппе Галеотти то писанье привёз.

— Так Джузеппе стал купцом? — улыбнулся Андрей.

— Стал. И сказывает, с твоего подарка богатеть начал…

— Я рад… Так от кого же письмо то?

— Не ведаю. Харитон говорил — из франкской земли.

— Из Парижа! — вскричал Андрей. — Давай, давай скорее, Фёдор.

— Держи! — И Фёдор Кривой протянул измятый, изрядно запачканный свиток. — А мне, прости, недосуг!

— Обожди, поужинай со мной! Вина выпьем, старину вспомним…

— Другим разом, Андрей. Я ведь ещё и дома не бывал, да и за товаром приглядеть надобно. Прощай…

— Спасибо тебе, Фёдор!

— Не на чем…

После ухода Фёдора Андрей не сразу развернул свиток. Перед глазами его так ясно встали опять константинопольские дни, мучительная боль, пережитая им после рассказа Харитона.