Мастер-снайпер - Хантер Стивен - Страница 51

— Господин Айснер, куртки. Герой.

— Да-да, простите меня. Думаю, все время думаю. Но так трудно припомнить детали.

— Коль. Господин Коль. Он не хотел отдавать куртки.

— Коль. Да, старик Коль. Не такой уж и плохой человек, надо отдать должное. Он пытался сказать «нет». Эти куртки нужны мальчишкам на фронте, а не тыловым бездельникам. Но герой настоял на своем. У него были бумаги от самых высоких властей. Господин Коль думал, что это просто смешно. Из оперы. Я слышал, как он говорил об этом сержанту Лунцу. Герои из оперы с обезьяньими повадками влезли в его мастерскую. Это нехорошо. Мой Давид вырастет и станет сильным. Он где-нибудь на ферме, в деревне. Ему было всего лишь три года. Он и не знал, что он еврей. Может быть, это самый лучший способ быть евреем в нашем мире — не знать этого? Ему сейчас шесть, Давиду, прекрасный здоровый мальчик, где-нибудь в деревне на ферме.

Шмуль терпеливо позволил ему посидеть молча. Немного спустя он увидел в глазах у старика крупные слезы и в то же самое время заметил, что старик не так уж и стар: он просто мужчина, отец, который оказался не в состоянии что-нибудь сделать для своих детей. Возможно, было бы лучше, если бы он умер, а не продолжал жить с постоянным ощущением вины. Это все немцы — из-за них ты ненавидишь себя за то, что слишком слаб, чтобы бороться с ними, и слишком цивилизован, чтобы требовать мести.

— Опера? — наконец заговорил Шмуль. — Я что-то не понял.

— Так называл свой план тот парень, тот герой. Они всему дают названия, эти неевреи. Они вынуждены всему давать названия. А это из оперы Вагнера. Господин Коль ненавидел Вагнера. Я слышал, как он говорил Лунцу, что пресытился им.

— Что это за название? — очень осторожно спросил Шмуль.

— Операция «Нибелунги», — ответил старик, который был не таким уж старым.

Шмуль записал это.

— Забавно получается, — сказал Литс — Мы. И в таком месте.

Сьюзен закурила сигарету. Уже темнело, и в длинной тихой комнате с зеркалами и развешенной формой он мог видеть оранжевый огонек.

— Зачем? — спросил он. — Зачем ты искала меня? Определенно не для того, чтобы выслушивать мои теории о немецком злом начале, правда?

— Нет. Просто хочу тебе кое-что сказать.

— Прекрасно. Валяй. Можешь сказать мне все, что угодно.

— Я развожусь с Филом.

— Серьезно?

— Я написала ему. Написала, что хочу жить на Ближнем Востоке. В ответ он написал: «Ты что, сумасшедшая? Ты думаешь, что я провел столько времени на этой консервной банке для того, чтобы потом жить в какой-то пустыне?» Так что вот. Я больше не хочу его видеть.

— Сожалею.

— Нечего сожалеть. Я тебе говорила, что Фишельсон умер?

— И что?

— И денег больше нет. Все держалось на этом парне, Гиршовиче. Миллионере. Но деньги все кончились. Из того малого, что имелось, большая часть была потеряна еще в начале войны. Так что в Лондоне больше ничего нет. И ничего не осталось в Штатах. Ничего, кроме людей, которые говорят о том, как они страдают без пищи.

— Мне очень жаль, что ты так огорчена.

— Я совсем не огорчена. Я собираюсь уехать в Палестину. Джим, там ничего нет, только евреи. Это единственное место в мире, где радостно примут еврея. Вот туда-то я и поеду.

— Сьюзен…

— Вот туда мы все и поедем.

Сигарета погасла, и комната погрузилась в полную темноту. Теперь Литс слышал ее голос, освобожденный от телесной оболочки:

— Я поговорю с ним. С этим евреем, Шмулем. Ты знаешь, что в Варшаве он пользовался известностью как писатель? Я поговорю с ним. Он тоже поедет. Ему больше некуда идти.

— И это все?

— Да. Наверное, я еще хотела сказать, что не ненавижу тебя. Я не хочу, чтобы ты умер. И никогда не хотела. Я снимаю свое проклятье. Надеюсь, ты поймаешь того человека, того немца.

— Поймаю, — заверил Литс — Или он меня поймает.

Старик уже устал. Шмуль хотел, чтобы он остался ночевать в комнате, но тот отказался.

— Немножко вздремнуть — это неплохо. Но ночью? По ночам, понимаете ли, у меня бывают кошмары, и я просыпаюсь. Там мне легче понять, где я нахожусь. Кроме того, в бараках сейчас не так уж и плохо. Больных оттуда убрали, насколько я знаю.

— Ну хорошо. Но только с моей помощью. Вы сможете идти?

— Не очень быстро, но дойду, куда надо.

Шмуль помог старику подняться и накинул ему на плечи одеяло, чтобы защитить от холода. В сумерках они пошли по улице к лагерю, к тюремным строениям. Было тепло, даже слишком тепло, чтобы укрываться одеялом, но старик продолжал цепляться за одеяло, зажав его края в кулаках с выступившими синими венами. Шаркая хилыми ногами, он опирался на Шмуля. И тот чувствовал, как под тонкими костями его грудной клетки бьется сердце.

«Еврей, — думал Шмуль. — Живой европейский еврей; первый, с которым я разговаривал за несколько месяцев». Это было настоящим потрясением. Он так много времени провел среди неевреев. Не немцев, но все равно неевреев. Они не знали этого, не разделяли это с тобой. Серьезные, сочувствующие, знающие люди. В общем, порядочные. Даже умные, но кажется, что их черепа наполнены мозгами совсем другого сорта. Они поклоняются человеку, которого за руки прибили к деревянному кресту; в центре их веры — боль и кровь. А Шмуль предпочитал этого вечного страдальца, трогательного, но величавого, который опирался на него, пока они приближались к входу на территорию лагеря. Когда они подошли к караульному помещению, американский часовой осветил их фонарем. Луч света на мгновение остановился на их тюремной полосатой одежде, которая говорила сама за себя, и тут же погас.

— Проходите, — сказал голос.

Они прошли по знакомой территории, через площадь для перекличек, вдоль по улице между бараками.

— Это вон там, — указал старик.

— Знаю, — ответил Шмуль. Шмуль помог ему дойти до здания.

— Вам не нужно заходить внутрь.

— Нет, вы помогли мне, а теперь я помогу вам. Вот так и должно быть.

— Вы, еврей, помогаете им победить немцев?

— Немножко. Я не могу сделать много. У них есть машины и пушки. На самом деле они во мне не очень-то и нуждаются. Но я могу сделать какие-то мелочи.

— Это хорошо. Мы будем бороться. Но кто знает, как все обернется?

— Никто не знает. Никто даже предположить не может.

— Наверное, так, — согласился старик. — Наверное, так. Они вошли в здание. С многоярусных нар на них смотрели лица, гудели голоса. Запах был почти ослепляющим; Шмуль припомнил его благодаря слезам, хлынувшим из глаз. Для старика нашлось место около печки. Шмуль подвел его гуда и помог ему улечься. Тот был легким и сухим и очень быстро успокоился. Но его рука еще раз поднялась и притронулась к запястью Шмуля.

Шмуль дождался, пока дыхание старика не стало глубоким и мерным. Он чувствовал, что на него уставились десятки истощенных лиц, похожих на маски смерти, и это ощущение ему не нравилось. Насыщенный запах ДДТ после последней дезинфекции тяжело и мучнисто висел в спертом воздухе, вызывая жжение в ноздрях. Шмуль подошел к двери и вышел наружу. Его омыл холодный воздух, сладкий и спокойный. В вышине мерцали бесчисленные звезды, как глаза тех людей на нарах.

Вот она, метафора, родившаяся в лагерях: «как глаза людей на нарах». Только еврей может смотреть на звезды, протянувшиеся от горизонта до горизонта размытой бесконечной полосой, и думать о бесцветных глазах людей, стоящих на пороге смерти. Долго ли еще он будет обращаться к лагерной жизни за метафорами? Неужели это настолько глубоко въелось в его душу? Неужели немцы завладели его воображением и это их последнее хитроумное приобретение навсегда отрежет его от общества людей и сделает тем самым метафорическим мусульманином?

Но когда Шмуль в отчаянии понял, что ответом на этот вопрос будет «да», он сразу же понял и другое: что его проблема будет литературной в той же степени, что и психологической. А за этим незамедлительно последовало осознание того, что впервые за многие годы он снова подумал о литературе. Он подумал, что должен написать о лагерях и когда-нибудь, возможно через год, когда перестанут смешивать усердие с мастерством, а страсть — с блеском, он попробует это сделать.