Привет от Вернера - Коринец Юрий Иосифович - Страница 6

– Торгуешь? Как нэпман?

– Да нет, я так!

– Знаю, знаю! Ты большевик!

– Большевик... Я на фантики продаю! И фантик сам могу дать, если у вас нет: вот, берите и покупайте...

– Ого! Ну что ж, большевики тоже должны учиться торговать, правда?

– Правда...

– Ставь лоток на стол, милый Юра.

Я ставлю.

– А у вас тоже наган есть, как у отца?

– А как же? – Он достал из-под подушки наган.

– А зачем вы его под подушкой прячете?

– Привычка! Давай чай пить?

– Я пил...

– Садись, милый! Садись! – Он пододвигает мне стул, наливает чаю в стакан, пододвигает конфеты.

– Сколько у вас фантиков! – киваю я на конфеты.

– Фантики есть! Можешь снять обертки!

– Мне немножко...

– Бери, бери. – Усы начинает разворачивать конфеты, откладывая передо мной фантики. – Почем ты яблоки-то продаешь?

– Три фантика – яблоко!

– Это слишком дешево, милый Юра! Давай сюда одно яблоко и бери все фантики!

Передо мной быстро растет гора фантиков. «Вот здорово! – думаю я. – Вовка-то удивится! Сразу столько фантиков! Другие годами копят!»

Открывается дверь, и в комнату влетает Дик. Он снизу серый, а сверху черный. И уши торчат. Дик сразу кидается ко мне и лижет меня. Нос у него холодный и мокрый, как ледышка.

– Дик! Сидеть! – приказывает Усы.

И Дик садится, склонив голову набок.

Фатима стоит в дверях. Это жена нашего дворника Ахмета. Она иногда гуляет с Диком, когда Усам некогда. И готовит – ему и Дику. Потому что Усы холостяк.

– Веселая Дик! Так бегала, так бегала! – смеется Фатима.

Она всегда смеется.

– Садись с нами, Фатима! – говорит Усы.

– Время нет! А ты хорошо спала? – смеется Фатима.

– Отменно! – говорит Усы.

– Обедала?

– Обедать буду потом.

– Ну ладна! Моя пошла двор подметать!

– А Князь как же? – Это Усы так ее мужа зовет, Ахмета.

– Князь пошла на базар! – смеется Фатима. – Тибе что нужно?

– Ничего, спасибо, Фатима!

И Фатима уходит, тихо прикрыв за собой дверь.

– А Дик будет конфеты есть? – спрашиваю я.

– Будет... Дик, ап! – коротко говорит Усы, бросая вверх конфету.

Дик хватает ее, громко клацнув челюстями. Зубы у Дика огромные, как у крокодила. И конфету он проглатывает сразу, на лету. Как фокусник.

– А яблоки?

– И яблоки будет! Породистые собаки очень любят яблоки. И виноград.

Усы берет яблоко. Дик смотрит на хозяина, поводя ушами, напряженно переступая передними лапами.

– Гав! – Это он требует яблоко.

– Дайте я брошу!

– Пожалуйста, милый Юра! Бросай вверх!

Я бросаю, волнуясь, и яблоко летит немного в сторону. Но Дик подпрыгивает и хватает его: два удара челюстями – и яблока нет! Здорово!

– А если б он родился человеком? – спрашиваю я.

– Было бы прекрасно! – говорит Усы. – Тогда бы он мог говорить.

– Как – говорить?

– Как мы с тобой, милый Юра.

– А если б собакой?

– Он и есть собака! Говорить не может. Хотя сказать у него есть что.

Дик смотрит на нас внимательно. Как будто у него действительно есть что сказать.

– А что у него есть сказать?

– Мало ли что! У него и своих историй много. Собачьих. И моих он знает достаточно.

– Каких – ваших?

– Разных! Я люблю с ним поговорить, – улыбается Усы. – С ним хорошо говорить.

– Почему хорошо?

– Потому что мне ответов не нужно. Придешь иногда с работы, говоришь с ним, говоришь... а он слушает. И никаких ответов не нужно!

– А мне хочется ответов! – говорю я. – Собачьих!

– Ну что ж! – разводит руками Усы. – Тебе хочется, а мне нет! Мне с ним и так хорошо.

– А если б вы хотели собачьих ответов?

– Тогда б я, наверно, моложе был...

– А сейчас вы не моложе и все знаете?

– Все не все, а кое-что знаю, милый Юра...

Так мы сидим и беседуем. А Дик нас слушает. У Усов в комнате хорошо – мало вещей. Только железная кровать, подстилка для Дика, да стол, да два стула. Есть где разыграться, не то что у Ляпкиных. Комната-то большая! И картин совсем нет – только Ленина портрет над столом да фотография Усов в форме, с погонами. Это когда Усы в царской армии служил. Ну, а в семнадцатом году он погоны снял, потому что пришла Революция. Революция всегда снимает старые погоны...

Мы сидим и беседуем, прихлебывая чай. Все москвичи любят беседовать, прихлебывая чай. Я ведь тоже москвич! И Усы москвич! А потом я ухожу, потому что Усам надо на работу. В Наркоминдел.

Я ухожу с полными карманами конфет и фантиков. Теперь я обеспечен фантиками на целый год. Конфетами-то я не обеспечен, потому что я их съем! А фантики я же не съем! Я в них буду с Вовкой играть. И с Ляпкиным. Вот такие дела. И я иду к Вовке.

ЗУСМАН И ЖАРИКОВА

Когда я вхожу, Вовкин отец сидит на столе и чертит мелком по сукну. Вы не удивляйтесь, что он сидит на столе, – портные всегда сидят на столе, поджав ноги, так им удобнее шить. Вовкин отец замечательный портной, он особый портной: он шьет только для мужчин и только для наркоминдельцев. Он, конечно, может и еще кому-нибудь сшить, но это уже особый случай, «по блату», как говорит Вовка. «По блату» значит «по знакомству», если ему кто-нибудь очень понравится или если этот «кто-нибудь» его друг, ну, допустим, друг детства, – как же ему не сшить? Таким он и шьет по блату. А вообще он шьет только наркоминдельцам, мужчинам. Никакой женщине или девчонке он никогда шить не будет, даже по блату! Лучше его и не просите! Ляпкина вон попросила его как-то на кухне сшить ей платье. «Ну что вам стоит, – сказала она, – в виде исключения?» Так знаете, что Зусман ей ответил? Он ей ответил: «Что вы, мадам! Разве это возможно?» Он это ей так сказал, что она сразу отстала. «Лучше я корове седло сошью! – тихо бормотал он про себя, возвращаясь по коридору в комнату. – Нет уж, простите! Простите, мадам!» – и качал головой. Зусман любил бормотать про себя, «ворчать», как говорила Жарикова. Он бормотал, думая, что его никто не слышит, но я случайно услышал, потому что шел сзади по коридору.

Вот вы подумайте сами: можно ли для коровы седло сшить? Ведь это бессмыслица! Зачем корове седло? Такая же бессмыслица для Зусмана – сшить женское платье! Нет, Зусман – мужской портной; он даже на парадной двери табличку прибил: «Мужской портной Липа Борисович Зусман». И все! Коротко и ясно! Буквы на этой табличке не простые, а с вязью. Это значит: с разными такими узорами в буквах, сами буквы как узор, так что вы сразу и не поймете, какие это буквы. Я-то понимаю, потому что мама объяснила, какие это буквы.

Зусман сидит на большом столе, поджав под себя ноги; в жилете поверх полосатой рубашки, на длинной худой шее у него висит сантиметр; он склонил голову, и лысина его светится, как луна, потому что прямо над ней горит яркая лампа под газетным колпаком. Лампа всегда горит, даже днем. От Зусмановой лысины исходит сияние на всю комнату, потому что вокруг лысины вьются рыжие кудри. Зусман смотрит на меня поверх очков, не поднимая головы.

– Здрасте пожалуйста! – говорит он. – Что это за новости?

Он имеет в виду мои яблоки на голове.

– Это я яблоки продаю! – Я ставлю лоток на стол, заваленный лоскутами материи.

– Какие такие яблоки? – раздается бас из-за ширмы в углу, и оттуда выходит Жарикова, жена Зусмана.

Она говорит басом и все время курит. Хотя сама маленькая и худая. Моя мама говорит, что это просто удивительно – где в Жариковой помещается этот бас, такой богатый и глубокий! Но человеческий организм очень сложная машина, говорит мама, некоторые толстые люди, например Ляпкин Большой, пищат, как котята, а худые, как Жарикова, басят, как будто у них внутри помещается труба. Я смотрю на Жарикову и думаю об этой трубе – где она в ней помещается? Совершенно непонятно!