Инферно. Армия Ночи - Вестерфельд Скотт - Страница 13

6

ШАРИКИ ИЗ СЛИЗИ

У муравьев есть религия, и возникновению ее они обязаны шарикам из слизи. Все начинается с крошечного создания под названием Dicrocoelium dendriticum, но даже паразитологи не затрудняются его произносить. Мы говорим просто «ланцетовидная двуустка».

Как и большинство паразитов, двуустки зарождаются в животе. Живот — самое популярное место конечного «хозяина», как вы, может быть, заметили. А то! Что ни говори, в нем пища. В данном случае речь идет о коровьем животе.

Когда инфицированная корова откладывает «коровьи лепешки», как говорят у нас в Техасе, на пастбище вываливается множество яиц ланцетовидной двуустки. Ползет улитка и угощается коровьей лепешкой, любят они этим лакомиться. Яйца двуустки вызревают в животе незадачливой улитки и начинают буравить ее кожу, прокладывая себе путь наружу. К счастью для улитки, у нее есть способ защититься: слизь.

Слизь на коже улитки смазывает выбирающихся наружу двуусток, и таким образом улитка переживает их исход. Ко времени своего бегства двуустки оказываются заключены в шарики из слизи и неспособны самостоятельно передвигаться. Можете не сомневаться, по улиткам они не скучают.

Однако двуустки ничего не имеют против такого поворота событий. Более того, они хотят, чтобы их обволакивала слизь. Все это путешествие сквозь улитку для эволюции просто способ вымазать двуустку в слизи. Потому что теперь она готова для своего следующего хозяина — муравья.

А муравьи любят шарики из слизи. Шарики из слизи — деликатес, даже если внутри каждого несколько сотен двуусток. Поэтому раньше или позже какой-нибудь невезучий муравей наталкивается на шарик из слизи, съедает его и ползет себе дальше с полным брюшком паразитов. Оказавшись внутри муравья, ланцетовидные двуустки быстро организуются и обретают способность установить контроль над разумом своей жертвы. Возможно, вы спросите: «А что, у муравьев есть разум?» Трудно сказать. Однако у них есть крошечные пучки нервов, по сложности нечто среднее между человеческим мозгом и пультом дистанционного управления ТВ. Несколько дюжин двуусток занимают позицию в каждом из нервных пучков и начинают воздействовать на поведение.

Вот так у муравья с двуустками внутри и возникает религия. Ну, примерно так. Днем он ведет себя нормально. Бегает туда и обратно, разыскивает пищу (возможно, новые шарики из слизи), общается в среде других муравьев. Для них от него по-прежнему исходит здоровый запах, поэтому они не прогоняют его, как поступают с больными.

Однако когда наступает ночь, муравей делает нечто из ряда вон.

Уходит от остальных муравьев и лезет вверх по травяной былинке, стараясь забраться как можно выше. И там, под звездами, в полном одиночестве, он ждет. «О чем он думает в это время?» — всегда спрашиваю я себя.

Может, муравьи вообще не думают. Однако если они думают, может, им являются видения странных созданий, которые вот-вот появятся и унесут их в другой мир, приблизительно как помешанные из «Секретных материалов» ждут в пустыне космический корабль, который увезет их с собой. Или, может, Dicrocoelium dendriticum действительно религия, и муравей думает, что, если проведет достаточно много ночей на былинке травы, к нему придет великое озарение. Почти даос, медитирующий на горе, или монах, постящийся в крошечной келье.

Мне хочется думать, что в свои последние мгновения муравей счастлив или по крайней мере испытывает облегчение, когда корова сжевывает былинку, на которой он сидит. И я точно знаю, что двуустки счастливы. В конце концов они снова вернулись в коровий живот.

Рай для паразитов.

7

ОПТИМАЛЬНАЯ ВИРУЛЕНТНОСТЬ

Той ночью я совсем не спал. Такого со мной еще никогда не бывало.

Конечно, я разделся, лег в постель и закрыл глаза, однако полностью бессознательного состояния не наступило. Разум продолжал гудеть — так бывает, когда заболеваешь, но еще не болен: голова немного кружится и медленно поднимается температура; это болезнь гудит на краю сознания, словно комар в темноте.

Шринк говорит, что я слышу звук борьбы иммунной системы с паразитом. Каждое мгновение в моем теле идет война: тысячи Т-клеточных и Б-клеточных антигенов атакуют рогатую голову зверя, высматривая его шипы в моих мышцах и позвоночнике, находят и уничтожают его споры, прячущиеся внутри видоизмененных красных кровяных телец. Паразит, естественно, отвечает ударами на удары, перепрограммируя мои ткани таким образом, чтобы питаться ими, запутывая иммунную защиту ложными сигналами тревоги и появлением фальшивых врагов. И эта партизанская война никогда не прекращается, но только лежа в тишине, я слышу ее.

Вы можете подумать, что постоянное сражение может разорвать меня на части или, по крайней мере, заставит днем чувствовать себя измотанным, однако для этого паразит слишком хорошо устроен. Он не желает моей смерти. В конце концов, я носитель и должен оставаться живым, чтобы обеспечить его распространение. Как и всякий паразит, он сумел внутри меня найти непрочное равновесие, которое называется оптимальной вирулентностью. И берет столько, сколько может безнаказанно взять, высасывая питательные вещества, необходимые для создания новых отпрысков. Однако ни один паразит не хочет слишком быстро истощить «хозяина», пока тот носит его в себе. Поэтому, наевшись, он отступает. Я могу есть, как парень в четыреста фунтов весом, но никогда не растолстею. Паразит использует питательные вещества, чтобы распылять свои споры в кровь, слюну и сперму, оставляя и мне достаточно, чтобы иметь силу хищника и все чувства на пределе.

Оптимальная вирулентность — вот причина того, что смерть от паразита долгая и томительная. В случае такого носителя, как я, время, потребное для умирания, дольше срока нормальной человеческой жизни. Вот как более старые охотники на инфернов говорят об этом: не столь1 ко бессмертие, сколько нисходящая спираль, которая длится столетия. Может, поэтому они используют слово «не-мертвые».

Итак, я лежу без сна каждую ночь, прислушиваясь к разъедающей, сжигающей калории борьбе внутри, и изредка поднимаюсь, чтобы перекусить.

Казалось, эта ночь тянулась особенно долго. Я думал о Ласи, вспоминал ее запах и множество других деталей, которые, оказывается, заметил, даже не осознавая этого. Когда она говорила, то иногда сжимала правую руку в кулак, а брови слегка двигались под скрывающей их челкой, и — в отличие от техасских девушек — она не повышала голоса в конце предложения, если только это не был вопрос, а иногда даже и в этом случае.

На следующий день мы договорились встретиться в моем любимом бистро после утренних занятий. Ни она, ни я не хотели продолжать разговор в присутствии ее приятелей, да и пицца во рту как-то не располагала обсуждать надпись, сделанную хрящом на стене.

Обычно я стараюсь не мучить себя, встречаясь с привлекательными девушками своего возраста, но, в конце концов, тут была замешана работа. Кроме того, немного мучений не помешает.

Мне совсем не хотелось кончить, как Шринк, — собирать старых кукол или делать что-нибудь еще более странное. И еще мне казалось, что было бы приятно время от времени встречаться с кем-то помимо Ночного Дозора, с кем-то, кто думает, что я обычный парень. Так я и пролежал всю ночь без сна, думая о лжи, которую собирался скормить ей.

Встал я рано и сначала отправился в Ночной Дозор. Наш офис во многом похож на любое другое правительственное здание, разве что он старее, мрачнее и даже глубже под землей. Здесь можно встретить и обычные металлодетекторы, и нудных бюрократов за стеклом, и даже древние деревянные ящики картотеки, набитые накопившимися за четыре столетия документами. За исключением фанатиков типа доктора Крысы, никому не нравится работать здесь. Удивительно, как это весь город еще не заражен.

Сначала я отправился в архив. С точки зрения квадратных метров архив — самый большой отдел Дозора. У них есть доступ к обычным городским данным, но также хранятся и собственные документы, восходящие к тем временам, когда Манхэттен назывался Новым Амстердамом. Записи позволяют выяснить, кто чем владеет в городе, кто владел этим до него и еще раньше… и так вплоть до голландских фермеров, которые отняли земли у индейцев Манхэттена.